Парадиз

Георгий Чулков. Парадиз

----------------------------------------------------------------------------

     Оригинал здесь:  Серебряного века силуэт...

     Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.

---------------------------------------------------------------------------
                                                         Александру Блоку 

I

     В  тот,  памятный  для  Наташи,  вечер  шла  она от всенощной из церкви

Успения.  И  нельзя  было  понять,  радость  или  печаль на сердце. Хотелось

тишины, и любви.

     В   сердце   еще  пел  хор:  "Се  бо  Эммануил  грехи  наши  на  кресте

пригвозди..."  А  потом  слова как-то уплывали из памяти, звучал лишь напев,

но  на  углу  Большого  проспекта  опять  вспомнилось: "И живот даяй, смерть

умертви, Адама воскресивый..." {1}

     Смерть умертви!.. Хорошо", - думала Наташа, чуть не плача.

     -  Премудрость,  прости,  -  шептала  Наташа  с  умилением  и  даже  не

старалась понять, что это значит. Пусть. Все равно.

     Наташа  твердо знает, что, когда дьякон скажет торжественные слова, хор

полетит,  точно  на  крыльях ангельских, и прозрачные голоса запоют неземную

песнь.

     И  в  тот  вечер  пелась эта песня. Наташа стояла на коленях, забыв обо

всем:  у  нее  кружилась голова от счастья. Когда она пришла домой, матери и

братишки  не  было,  и  за  столом  сидел  вотчим: и по тому, как он неловко

уперся локтем на стол, Наташа догадалась, что вотчим пьян.

     -  А  здрасьте,  Клеопатра  {2} наша! - сказал вотчим. Здрасьте, царица

египетская...  Важность  - фу-ты, ну-ты. А позвольте спросить, откуда спесь.

Я ли тебе не как отец родной?

     Наташа ничего не ответила и пошла к себе за перегородку.

     -  Наташка!  Чего  ломаешься! Тебе говорят: поди сюда. - И не дожидаясь

ответа, вотчим сам полез к ней за перегородку.

     -  Прочь подите. Матушке скажу, - бормотала Наташа, отбиваясь от пьяных

и похотливых рук, которые валили ее на постель.

     От  вотчима  горько  пахло  пивом,  и было противно и трудно бороться с

этим большим, пьяным, волосатым человеком.

     Наконец,  Наташа,  неловко  ударив  вотчима по лицу локтем, вывернулась

из-под него и без накидки, в одном платке, побежала к тетке.

     Весенняя  белая  ночь  пахнула  на  Наташу теплою влагой, и пока Наташа

торопливо  шла  к дому тетки, ей все казалось, что в небе кто-то поет "Свете

тихий" высоким ладом, как мальчики-певчие.

     А  в  доме  тетки  уже  все спали, только сама тетка стояла у комода, в

ночной  кофте,  простоволосая, считала дневную выручку. Наташу расспрашивать

не стала. Догадалась, в чем дело. Молча указала на сундук и дала подушку.

     Рано  утром,  перед  тем  как  идти  в табачную лавочку, тетка Серафима

говорила Наташе нараспев:

     -  И  там, милая, люди счастье себе находят. Дарья Ивановна, слава Тебе

Господи,  живет теперь барыней, а была такой же девчонкой, как ты, бегала по

лужам  босоногая.  Ужо  сведу  тебя к ней, небось, возьмет: она мне тем боль

кума.

     Наташа  осунулась  и побледнела за эту ночь, глаза У нее были печальные

и  строгие,  и  жалко  было  смотреть  на  ее тоненькую фигурку в нескладном

черном платьице. Наташа едва слушала тетку и тихо бормотала:

     - Мне все равно, тетушка. Все равно.

     Когда  после обеда пришли к Дарье Ивановне, у нее сидел гость - молодой

человек, белокурый, завитой, в модной паре.

     -  Значит, мы на вас надеемся, - говорил он, покручивая усики, - заедем

за Катюшей на автомобиле в одиннадцать.

     Молодой  человек  простился  и  ушел,  и было слышно, как в коридоре он

стучит толстыми "американскими" подошвами.

     - Позднякова, заводчика, сынок, - пояснила Дарья Ивановна.

     -  Я  к  вам  с  племянницей, - говорила тетка Серафима, подсаживаясь к

столу и принимая из рук Дарьи Ивановны рюмочку померанцевой.

     Наташа осмотрелась.

     По  стенам  висели  бумажные  веера и олеографии с голыми женщинами, на

тумбе стоял гипсовый амур, пахло чем-то приторным и сладким.

     -  Она  у  вас  миленькая,  - сказала Дарья Ивановна и притянула к себе

Наташу, - худа только, щупленькая. Мы ее, как индюшечку, откормим.

     -  А  это трудно - петь? - спросила Наташа, с недоверием посматривая на

Дарью Ивановну.

     -   Пустяковина.  Сегодня  попробуем.  Вы  у  меня  уж  и  оставайтесь,

пообедаем вместе.

     К  обеду  пришла  Катюша,  совсем  молоденькая,  с  припухшими губами и

утомленными влажными глазами.

     "Как же она живет? - думала Наташа. - Как?"

     -  Это  от  симпатии моей, - сказала Катюша и поставила на стол букетик

из ландышей.

     - Ах, уж эти симпатии, - сказала Дарья Ивановна, - одна канитель.

     -  Помалкивайте  лучше,  -  огрызнулась  Катя,  - вам бы только запрячь

девушку - и больше никаких.

     -  Ну,  ну,  -  сказала  Дарья  Ивановна,  -  девка.  Вот в одиннадцать

Поздняков на автомобиле заедет. Принарядись.

     Когда  пришли  в  сад,  на  сцене шла репетиция: горбун и горбунья пели

шансонетку.

     В оркестре сидел один пианист, рыжий человек, с равнодушными глазами.

     -  Вот,  хозяин, новенькая, - сказала Дарья Ивановна, подвигая Наташу к

большому усатому господину в цилиндре.

     На  столах,  без скатертей, торчали стулья ножками вверх; какая-то баба

в пестрой юбке протирала стекла на веранде.

     За кулисами пахло сыростью, масляной краской и шипело электричество.

     -   Познакомьтесь,  -  сказала  Дарья  Ивановна  и  толкнула  Наташу  в

маленькую уборную. Там сидели три девицы.

     -  А  я никогда не поверю, что мужчины от женщин заражаются, - говорила

маленькая  брюнетка  Аглая, - никогда не поверю. Другой налижется, как сукин

сын, а потом - небось - женщина виновата.

     -  А  если  со  мной  случится  что,  я  утоплюсь,  -  сказала Лидочка,

тоненькая  девушка лет семнадцати, с японскими глазами и движениями зверька,

попавшего в клетку.

     На  Наташу не обращали внимания. Аглая и Лидочка были одеты мальчиками,

а  третья  девушка,  Соня,  была  в  розовом  коротком  платье, какое делают

маленьким  детям,  в  розовых  чулках  и туфлях, а в руках держала куклу. От

черных полос под веками блестели глаза. Кто-то крикнул:

     - Пожалуйте репетировать.

     Дарья Ивановна поставила Наташу перед рампою рядом с Соней.

     Рыжий  пианист забарабанил по клавишам, и Соня запела, поднимая розовое

платье и неестественно пристукивая каблуками: 
     Однажды вечерком

     Мы вышли погулять.

     Хотелось нам тайком

     На воле поиграть. 
     Соня  делала глазки воображаемым зрителям, прижимала куклу к обнаженной

груди и пела: 
     Мы миленькие детки,

     Мы любим пирожки

     И все мы однолетки -

     Подруги и дружки. 
     Дарья Ивановна заставила Наташу приподнять юбку. И Соня опять запела: 
     И много уж секретов

     Хранится от мамаш,

     Порой мы без корсетов

     Играем в ералаш. 
     Наташе  казалось, что это сон, что это не по-настоящему, что вот сейчас

кто-нибудь  засмеется  и  скажет:  "Довольно",  - и рыжий пианист, улыбаясь,

перестанет  барабанить  по клавишам, и Соня сотрет румяна и наденет скромное

платье. Но сон продолжался.

     Пили,  стоя  у  буфета,  чай.  Потом пошли за кулисы. Пришел венгерец с

контрабасом  и  что-то  говорил  Соне  на  непонятном  языке и обнимал ее. И

контрабас  чуть-чуть  загудел,  когда  венгерец  неосторожно  поставил его в

угол.

     Вчерашний  день  казался  Наташе  далеким  прошлым.  И  темный  тяжелый

вотчим,  и  золотая всенощная с ладаном и с таинственным пением - все отошло

куда-то  в  синеватую  даль.  И  голоса оттуда едва долетали, как из другого

мира. 

II 

     Жить  стала  Наташа,  как  во  сне.  Тяжело  засыпала  под  утро. Часто

просыпалась,  вскакивала с постели и, босая, бежала к умывальнику; обливаясь

водой,  пила воду жадными глотками прямо из графина и потом опять клала свою

угарную голову на подушку, чтобы все забыть и уснуть.

     Вставала  часа  в  три,  лениво  одевалась,  прихлебывая  кофе, который

варила  ей  Акулина,  и  ехала  с  Петербургской  стороны  на Звенигородскую

завтракать у Дарьи Ивановны. Там был и допрос:

     - С кем была и сколько выручила?

     Теперь  уж Дарья Ивановна говорила Наташе "ты", и Наташа почему-то была

в долгу у Дарьи Ивановны. А считать не хотелось: махнула на все рукой.

     Катюша   приносила   к   завтраку  водку,  сливали  ее  в  графинчик  с

апельсинными корками и выпивали. Аглая приговаривала непонятное:

     -  Выпьешь  по  первой,  будешь  стервой, - выпьешь по второй, будешь с

головой,  -  выпьешь  по третьей, будешь без смерти, выпьешь по четвертой, -

будешь первосортной, - пятой - богатой...

     - Нескладно что-то, - говорила Наташа, сурово хмурясь.

     - Для нас и это ладно, - отвечала Аглая, не смущаясь.

     Дарья  Ивановна  отнимала графинчик, и все опять укладывались спать кто

куда. А в семь часов ехали в сад.

     Когда  Наташа  входила  в сад в своей черной шляпе с большим страусовым

пером,   подбирая  пышное  черное  платье  и  открывая  ботинки  на  высоких

каблуках,  ей  казалось,  что  она уже на сцене и вокруг тоже актрисы. Сад с

электрическими  фонариками,  бутафорскими  воротами,  с этой загримированной

Аглаей  и  другими  дамами  -  это  все  игра. И если не верить, что все это

только  так,  что все это пока, а потом начнется настоящая жизнь, если в это

не верить - тогда смерть.

     Вот  идет  Наташа между столиков и сама чувствует, что походка ее здесь

иная, не такая, как была раньше.

     -  Ха-ха-ха! - неестественно смеется Наташа. - Здравствуйте, прекрасный

мой кавалер. Ха-ха-ха! Не угостите ли меня, кавалер, мадерой?

     В  глаза  теперь  Наташа  никому не смотрит: она смотрит всегда куда-то

вверх, повыше головы того, с кем говорит. И кажется, что-то видит.

     -  Милочка, поди сюда, - говорит Наташа, подзывая продавщицу роз, - вот

я, господин офицер, розы очень люблю. Не купите ли вы мне розу?

     Наташе  не нравится, когда оркестр перестает играть: тогда кажется, что

и  вино не пьянит и все похоже на трезвую правду, и становится страшно. Нет,

уж пусть играет музыка, и на сцене пусть пляшут.

     Теперь  редко  вспоминает  Наташа  о  золотой  Всенощной и о сладостном

напеве "Свете тихий..."

     Один  раз,  когда она была с Поздняковым, сыном заводчика, в номерах на

Казанской,  ей  показалось,  что  пахнет  ладаном,  и  она вспомнила о своей

недавней  молодости  и  о своих предчувствиях любви, которой не суждено было

прийти.

     -  Ну,  чего  лезешь?  Подожди,  -  сказала  она неожиданно грубо этому

завитому  белокурому  человеку,  совсем  чужому,  успевшему протрезвиться за

время, пока ехали из сада в номера.

     -  Вот  так  Клеопатра!  - сказал молодой заводчик, ухмыляясь. - Царица

Египетская.  Важность - фу-ты, ну-ты. Что за немилость. Я ли тебя шампанским

не поил?

     -  Погоди.  Погоди,  -  сказала  Наташа,  усмехаясь,  -  как ты сказал?

Клеопатра? Будто уж кто-то мне говорил так. Ага! Помню.

     -  Все  равно,  -  сказал  Поздняков  -  ты,  хотя и блудница, но вроде

царицы. Хочешь, я на тебе женюсь?

     -  Ступай  ты к лешему, - сказала Наташа равнодушно, - ты, дурак, лучше

ботинки мне расстегни. Видишь, я пьяна, мне трудно.

     И все было, как нелепый и тяжелый сон.

     Одно  любила  Наташа  - смотреть, как небо странно синеет, когда сидишь

на  веранде  в  электрических  огнях:  такое  небо  можно  увидеть только из

"Парадиза":  кажется,  что  здесь  сказка,  а  там  в  небе  -  непонятная и

великолепная жизнь.

     В  четвертом  часу,  когда  публика  разъезжается из сада и у отдельных

столиков  остаются  запоздавшие  посетители  за рюмками ликера, Наташа, если

была  свободна,  бродила  по  саду и подолгу стояла около журчащего фонтана,

прислушиваясь.

     Как  будто  кто-то  рассказывал  сказку про прекрасную царицу. И царица

эта - она, Наташа.

     Если  кто-нибудь  случайно подходил к ней, она отвечала высокомерно или

совсем не отвечала, уходила молча.

     И  в  этой стройной и надменной проститутке в черном платье нельзя было

узнать  той  Наташи,  которая  бегала когда-то в скромном платьице в школу и

церковь.

     В  школе  Наташа  читала про царственную красавицу, у ног которой вожди

слагали венцы свои.

     Наташе  мерещится  желтый  Нил,  сфинксы,  не  те, что стоят на Неве, а

иные,  огромные,  высеченные  из  цельной  скалы с непонятными человеческими

лицами.

     И  мерещится  Наташе  пустыня,  и среди пустыни оазис, там ее дворец. И

вот приходит полководец, закованный в латы.

     -  Это я, - говорит он, переступая порог, и почтительно целует сандалии

Наташи.  -  У  меня  много  солдат, и большие корабли плавают у берегов моей

страны.  Но я все это оставил и пришел к тебе в "Парадиз", моя прекраснейшая

Наташа.

     -  Что мне твои корабли и царство? - говорит сурово Наташа. - Видишь: я

правлю  миром. Звезды поют в честь меня, и когда встает солнце, оно делается

красным,  как  кровь,  от  любви  ко  мне.  Вон  идет  хозяйка  звать меня в

отдельный  кабинет, но я не пойду туда, и уже целую неделю я не пою на сцене

и  больше  не  буду надевать это глупое розовое платье. Я не хочу петь среди

других.  Я  буду петь одна. Для меня построят высокую эстраду. И я буду петь

одна.  И  пение  мое будет так прекрасно, что все станут безгрешными, слушая

меня.

     В это время подходит к Наташе инженер.

     -  Позвольте, мамзель, вас ангажировать на сегодняшнее утро. И поедемте

с нами, мамзель, на острова.

     -  Только в автомобиль шампанское захвати, слышишь? - говорит Наташа, -

не расплескается. Я из бутылки пить буду.

     Когда   автомобиль   мчится   по  Каменоостровскому  проспекту,  Наташе

кажется,  что  все  встречные кланяются ей, как царице. И она отвечает им на

поклон  и  милостиво  машет  платочком.  Пусть  эти  пьяницы  и  рабочие,  и

мастеровые  знают,  что  не  все  царицы жестокосердны. Одна из них, Наташа,

великодушна и добра.

     -  Что  же  вы,  дьяволы,  молчите?  -  говорит  Наташа  инженеру и его

товарищам,  -  пойте  что-нибудь. Сашку Позднякова знаете? Сын заводчика. Он

меня  Клеопатрой  Египетской  зовет.  Жениться  на  мне  хотел. Эй, инженер!

Угости  шофера шампанским! Пусть из моей бутылки. Я не побрезгую. Не брезгую

же я с вами в одной постели валандаться.

     Миновали мосты.

     Подымалось  солнце  над  серебряной  рекой. Как был прозрачен воздух! И

какой   легкий   ветер  веял  над  безумным  городом.  Тонкие  стволы  берез

девственно белели, и острова были закутаны дымчатой вуалью.

     Солнце  пылало  алым  заревом.  Как  будто  зажгли  великолепный пир на

утреннем небе. И бессонно томилось сердце по любви невозможной. 

III

     В  "Парадиз"  приехали  два  писателя:  Александр Герт и Сергей Гребнев

{3}.   Они   приехали  из  ресторана  после  затянувшегося  обеда  -  теперь

утомленные и уже нетрезвые - скучали за бутылкой кьянти.

     На  эстраде  негр  танцевал  с  рыжей  англичанкой  матчиш {4}, и звуки

сумасшедшей пляски тревожили сердце.

     Александр  Герт,  молодой  человек  лет двадцати восьми, небезызвестный

поэт,  с  бритым  лицом  и  вьющимися белокурыми волосами, курил папиросу за

папиросой, и бледными холодными глазами следил за кольцами дыма.

     -  Мы  с  вами  погибли,  Сергей  Андреевич,  - говорил он равнодушно и

внятно,  очевидно, на тему, не раз обсуждавшуюся ими, - погибли. Наша судьба

на дне стакана.

     -  Мы  не  первые  и  не  последние,  -  отвечал Гребнев с насмешливой,

неприятной улыбкой.

     -  Но  все  же, Сергей Андреевич, я лучше, чем вы думаете. Вам кажется,

что  у  меня  нет  ничего  за  душой, что я только лирик {5}. Но у меня есть

что-то,  уверяю  вас.  Вы  вообще  меня  выдумали,  и я, когда бываю с вами,

невольно говорю и даже поступаю в лад с вашей выдумкой. Но я не таков.

     -   Вы   говорите:   что-то  есть.  Но  тем  хуже  для  вас,  Александр

Александрович. Если есть, тогда ответственность.

     -  Может  быть.  Но  что  с  нас взять: мы, поэты - как и проститутки -

самое  дорогое и самое тайное отдаем далям. Вот спросите у нее, и она вам то

же скажет.

     И он взял за руку и привлек к столу даму в черном.

     -  Как  вас  зовут,  госпожа  моя?  - спросил Гребнев, подвигая стул, и

серьезно, уже без насмешливой улыбки, рассматривая даму.

     -  Клеопатра,  -  ответила  Наташа, окинув презрительным взглядом обоих

писателей.

     - Вот и она презирает всех, как и мы, - процедил сквозь зубы Герт.

     -  Госпожа  Клеопатра,  разрешите наш спор, - сказал Гребнев и налил ей

стакан кьянти. - Вот он уверяет, что мы погибли. А по-моему...

     - Ах! Это все равно. Не знаю, о чем вы там толкуете. Скучно все.

     - А ведь она гордая, - сказал Герт. - Как это хорошо. Как хорошо.

     Подошла Аглая и увела куда-то Наташу.

     - И откуда эта гордость? Откуда?

     -  Да  разве  вы  не видите, она - сумасшедшая, - сказал Герт серьезно.

Сумасшедшая,  как  и  мы. И все, кто не спит в эти белые ночи, сходят с ума.

Скажите  вон  тому  лакею  или  вот  этому  генералу,  что  сейчас  начнется

светопреставление,  и  они  поверят  в это просто и охотно и, быть может, не

испугаются: сумасшедшие боятся только обыкновенного, обыденного.

     -  Пожалуй,  что  так,  - согласился Гребнев. - У этой проститутки есть

какая-то идея не нашего порядка.

     -  Какая  проститутка? Какая идея? - сказала актриса Герардова, подходя

к   их  столику  вместе  с  художником  Ломовым  и  его  женой,  певицей  из

Мариинского театра.

     -  Вот  с  нами сидела египетская царица Клеопатра, - сказал, улыбаясь,

Гребнев. - Герт в нее влюбился.

     -  Ах!  Как  это  хорошо,  -  сказала  Герардова, всплескивая руками. -

Познакомьте  меня  с  ней:  я никогда не разговаривала с этими дамами. А мне

так хочется. Так...

     -  Пожалуй.  А  вы ничего не имеете? - обратился Гребнев к жене Ломова,

высокой полной блондинке с крупными мужскими чертами лица.

     -  Очень  хочу.  Мне,  впрочем,  не  в  первый  раз с ними знакомиться.

Недавно  были мы с ним в "Буффе" {6}, - сказала она, указывая на мужа. - Так

за наш столик несколько девиц село; все не верили, что я мужняя жена.

     Все засмеялись.

     Потом пригласили Наташу и пошли в отдельный кабинет пить шампанское.

     Ломов  ухаживал  за  Герардовой,  Гребнев  - за Ломовой, а Герт стал на

колени перед Наташей и говорил:

     -  Вот на вас строгое черное платье, и я схожу с ума от счастья, потому

что  вы, божественная, позволяете мне стоять на коленях около вас и касаться

вашей  руки.  Вы  настоящая  женщина,  и  каждое движение ваше царственно, и

глаза  ваши  прекрасны  и  безумны.  Что за вздор, что женщину можно купить.

Женщину  купить  нельзя.  И  если  бы  я  мог  усыпать золотом всю дорогу от

"Парадиза"  до  твоего  дома,  божественная  Клеопатра,  то и тогда бы ты не

подарила мне своей любви.

     -  Вот  это  правда,  - сказала Наташа, - но все-таки ты мне нравишься,

кудрявенький.

     И она провела своей рукой по волосам Герта.

     - Герт влюбился, - хлопала в ладоши Герардова, - Герт влюблен!

     Потом она наклонилась к Ломову и шепотом спросила:

     - А это не опасно, что мы так вместе: у этой Клеопатры нет сифилиса?

     - Тише, тише, - испугался Ломов. - Замолчите, Бога ради.

     - Эй, барыня, - сказала Наташа, - выпьем за твое здоровье!

     Герардова покраснела и протянула свой стакан, чтобы чокнуться.

     - Иди сюда... ко мне на диван, - сказала Наташа, - я тебя поцелую.

     Герардова пересела на диван, и они обнялись с Наташей.

     Наташе  понравилась  хрупкая  барышня,  и она целовала ее в губы долгим

поцелуем.  И  Герардова,  по-видимому,  не  думала  уже о том, больна или не

больна  эта проститутка, и, прижавшись грудью к ее груди, целовалась нежно и

сладостно.

     Все  были  пьяны. И Ломов, бледный от вина, что-то серьезно рассказывал

Гребневу о Чимабуэ и Дуччи {7}.

     Ломова напевала вполголоса из "Садко" {8}.

     Уже  ничто  не  казалось  странным  Наташе:  она твердо верила, что все

вокруг  нее так как надо, что она сама прекрасна и кто-то венчал ее когда-то

на  царство.  Кудрявенький  -  это  принц,  ее  жених,  а  все  другие  - ее

придворные.

     Говорила она повелительно и милостиво, как настоящая царица.

     -  Пусть  еще  шампанского  принесут, а потом поедем куда-нибудь: здесь

душно, не могу я больше.

     Ломов  стал  произносить  тост в честь дам, и хотя был пьян, говорил по

привычке  складно  и  любезно, но никто уже не мог понять, о чем он говорит.

Тогда  он снял с ноги Герардовой башмачок и, поставив в него бокал, выпил из

него шампанское.

     Гребнев  распахнул окно, и утренний ясный ветер обвеял ему голову; и он

неожиданно  для себя протрезвился и сталь злым, каким он всегда бывал, когда

в голове не шумело вино.

     -  Все  притворяются,  - сказал он сердито, - и вы, Герт, больше всего.

Сухой  вы  и  бессердечный  человек. Надо еще цикл стихов написать, вот вы и

выдумываете  себе любовь. Одна из вас говорит и чувствует по-настоящему, это

- Клеопатра. Но ведь ей хорошо: она - сумасшедшая.

     -  Молчите  вы,  несносный  человек,  -  сказала  Ломова  с отчаянием в

голосе.

     Потом все поехали в "Ниццу".

     Герт  ехал  вместе  с  Наташей,  говорил  ей,  что влюблен в нее, и они

целовались всю дорогу.

     В  "Ницце",  в  отдельном  номере,  где  за  перегородкой  был альков и

зеркало  было  изрезано именами пьяных любовников, все окончательно потеряли

голову,   и   даже   Гребнев   стал  рассказывать  Герардовой  по-французски

нескромный анекдот.

     Герт стоял на коленях перед Наташей и упрашивал ее раздеться.

     -   Древняя   царица   не   стыдилась   своих  рабов,  -  говорил  Герт

заплетающимся языком, - а мы твои рабы.

     -  Я  тебя,  принц,  люблю,  -  говорила  Наташа  и  смотрела  на Герта

странными  верующими глазами. Я тебя люблю. Раздеться, говоришь. Ну, хорошо.

Мне все равно. 

IV

     С  этой  ночи не могла Наташа забыть своего кудрявого принца. Все ждала

его возвращения. Но он не приезжал к ней.

     Это  было  очень  странно,  что он не приезжал к ней. Она бродила среди

столиков  на  веранде  "Парадиза",  искала  его,  но  вокруг все были чужие,

равнодушные, пьяные лица, а его не было.

     И  Дарья  Ивановна,  и Аглая, и Катюша, и даже усатый хозяин в цилиндре

стали замечать, что с Наташей творится что-то неладное. Кто-то сказал:

     - Клеопатра сошла с ума.

     И  все  сразу поверили в это, но никто не знал, что надо делать теперь,

да  и  думать  об  этом  никому  не  хотелось:  в  "Парадизе"  можно быть, и

сумасшедшей. Все равно.

     Уже  все  привыкли  к  ее  надменным  жестам и гордым глазам, и уже все

называли ее то "царицей", то "королевой".

     -  Пожалуйте  за  тот  столик:  вас  господин  просит, - сказал однажды

лакей.

     И  Наташа уже хотела пройти мимо не отвечая, как вдруг заметила, что за

столиком сидит Гребнев: она узнала его.

     - Где же мой принц? - спросила она, подходя к Гребневу.

     - Ваш принц? - сказал Гребнев. - Но зачем вам принц?

     - Он мои ноги целовал, - сказала Наташа и нахмурила брови.

     -  Постой,  постой,  - сказал Гребнев, - он сейчас в меланхолии и сидит

дома. Поедем к нему.

     И они поехали.

     Когда Гребнев с Наташей приехали к Герту, он не удивился, увидев их.

     - Что с вами, принц? - сказала Наташа, нежно касаясь его руки.

     - Благодарю покорно. Я здоров, - сказал Герт, рассеянно улыбаясь.

     -  Вот  вы  подарили мне кольцо, - сказала Наташа, - я хочу вам вернуть

его.

     - Ах, нет, нет. Я ничего вам не дарил.

     -  Но  вы  позабыли,  принц,  -  сказала  Наташа,  чуть  не плача. - Вы

подарили мне кольцо и сказали, что любите меня.

     Герт засмеялся и сказал:

     - Да! Ведь ты гордая царица - Клеопатра.

     - Принц...

     - И красивая.

     - Но так нельзя, - сказал Гребнев, - так нельзя.

     -  Это почему? - в свою очередь, разозлился Герт. - Это что - дружеский

совет?

     -  Дело  не  в  этом, - сказал Гребнев, усмехаясь. - Так нельзя, потому

что это плагиат из "Гамлета".

     -  Ах,  все  равно.  Я  не  виноват,  что судьба бросает меня в объятия

шекспировских женщин.

     -  Но  что  вы  хотите сказать, принц? - пробормотала Наташа, чувствуя,

что голова у нее кружится и она сейчас упадет.

     -  Что  я  хочу  сказать?  Ха-ха-ха.  "Если  ты  честная  и хорошенькая

девушка,  так  не заставляй красоты своей торговаться с добродетелью... {9}"

Я любил тебя прежде...

     - Я верила, принц.

     Герт странно смеялся, и глаза его сделались влажными от слез.

     -  Напрасно,  - сказал Герт, задыхаясь от смеха, - напрасно, прошедшего

нет более, я не люблю тебя.

     Гребнев окончательно разозлился.

     -  У вас истерика. Пойдемте отсюда, Клеопатра. Это не светлейший принц,

а бедный неврастеник.

     -  Уведите  меня  отсюда, - прошептала Наташа Гребневу, смутно понимая,

что ее оскорбляет принц, в которого она верила, как в Бога.

     На  другой день она уже не помнила ни улицы, ни дома, где жил ее принц,

и имени его она не знала, и найти его она уже не могла.

     О  свидании  этом она скоро забыла, и по-прежнему стала мечтать о своем

белокуром  принце,  который  стоял перед ней на коленях и говорил ей о своей

любви...

     И она искала его повсюду.

     Она  заходила  в рестораны и кофейни, бродила по Летнему саду, но нигде

не могла его встретить.

     Часто   Наташа  сидела  в  кофейной  под  Пассажем  и  следила  жадными

лихорадочными  глазами  за  всеми, кто проходил мимо ее столика. Однажды она

ошиблась:  ей  показалось,  что это он, ее возлюбленный, но это был какой-то

актер. Она в ужасе отшатнулась от чужого лица.

     - Милая моя, вы мне нравитесь, - сказал актер.

     - Поди прочь. Ты - раб, - сказала Наташа гордо и отвернулась. 

V

     Наступили  осенние  дни,  и  город  поплыл  в золотом тумане, Бог знает

куда.

     В  золотом  вихре  носились  порой листья по Островам, а когда ветер не

веял,  непонятная прелесть увядания томилась над землей. И деревья шептали о

любви предсмертной.

     Однажды  Наташа  ехала из Крестовского сада домой - одна на извозчике -

и  повстречала  Позднякова.  Он  мчался  на автомобиле с компанией крикливых

купчиков. Поздняков заорал шоферу:

     - Стой, назад!

     И компания догнала Наташу.

     -  Пожалуйте  к  нам, Клеопатра великолепная! - кричал Поздняков пьяным

голосом.

     -  А  ты  не знаешь, где мой принц? - сказала Наташа фразу, которую она

произносила теперь машинально, едва понимая ее смысл.

     - Я - твой принц! - говорил Поздняков со смехом и бил себя в грудь.

     -  Шут  гороховый,  -  снисходительно  улыбнулась Наташа. - Ты сверчок,

знай свой шесток. Ну, ладно, поедем.

     Шофер был пьян и гнал автомобиль во всю мочь.

     У  Наташи захватило дух. Она привстала, держась за чье-то плечо. Волосы

у  нее  распустились, шляпа слетала. Не стали останавливать автомобиль из-за

шляпы, мчались дальше; кто-то прицепил к волосам Наташи увядшие розы.

     -  Надо гонцов на автомобиле послать, чтобы они его отыскали, - кричала

Наташа,  обращаясь  ко  всем  не то с угрозой, не то с просьбой. - Пусть они

его  привезут  ко  мне.  Один  пусть  в  Рязань поедет, другой - в Москву, а

третий - в Париж.

     -  А  ты, Сашка, - неожиданно обратилась Наташа к Позднякову, - отрубил

голову  вотчиму  или  нет?  Ты ему, Сашка, отруби. Я тебе позволяю. Пусть он

подлецом не будет: негодный он человек.

     -  Ладно,  - кричал неистово Поздняков, - ладно. Ты уж на меня надейся.

Кому хошь отрублю.

     -  Се  бо  Эммануил  грехи  наши  на кресте пригвозди, - запела Наташа,

поднимая  руки кверху. Но нельзя было разобрать, что поет Наташа: так шумела

пьяная компания и гремел автомобиль.

     -  Я  тебя  на  свадьбу  позову,  - кричала Наташа Позднякову, - будем,

Сашка, с тобой пировать.

     -  Ну,  ври  еще.  Какая  там свадьба, - сказал мрачно какой-то молодой

человек с пьяными и злыми глазами.

     -  А я тебя в темницу велю бросить, - сказала Наташа, - ты лучше молчи:

сказала "свадьба", значит, свадьба.

     Но молодой человек не унимался.

     - Не ври. Не люблю. Не нравится мне, когда девки врут.

     -  Я девка? - неистово закричала Наташа. - Я? Ах ты хам треклятый. Да я

тебя. Да я тебя...

     И Наташа с размаху ударила молодого человека по щеке.

     Молодой  человек,  покачнувшись  от  удара,  вскочил  на ноги и схватил

Наташу за волосы.

     - Стой, - закричал он шоферу, - мы ее в часть сейчас. Стой.

     - Оставьте ее. Оставьте, - упрашивал Поздняков, заступаясь за Наташу.

     Но компания была на стороне молодого человека.

     Кто-то пронзительно кричал:

     -  Господин  городовой!  Пожалуйте  сюда. Не угодно ли вам препроводить

блудницу сию в участок.

     Наташу пересадили на извозчика и повезли.

     И  там  в  участке,  когда  ее  тяжело  и мрачно били городовые, Наташа

думала, что это самозванцы пришли отнимать у нее престол.

     На  другой  день она уже называла себя Девой Марией, и ей казалось, что

на  ней  струится  голубая  облачная  одежда,  как  на  Богоматери  в церкви

Успения.

     ...  Вот  она  идет  по  кущам  райским,  и  золотые  птицы  кивают ей,

приветствуя. И мир ей подвластен - и звезды, и море.

     -Цветы мои райские, - говорит Наташа, - цветы мои... 
     1909 

Комментарии

     1.   Слова   Воскресной   всенощной  молитвы  благочестивого  Патриарха

Царьградского Анатолия. 
     2.  Клеопатра  (69-30  до н.э.) - последняя царица Египта, с 51 г. была

любовницей  Юлия  Цезаря,  после  - Марка Антония. После поражения в войне с

Римом  покончила  жизнь  самоубийством.  В  рассказе  имя Клеопатры призвано

подчеркнуть и гордость героини, и ее будущую "профессию" блудницы. 
     3. Образ Сергея Гребнева во многом автобиографичен. 
     4. Матчиш - модный в начале XX в. танец. 
     5.  Герт  развивает  здесь  основные  идеи  статьи  А. Блока "О лирике"

(1907). 
     6. "Буфф" - название театра-кабаре или театра-варьете. 
     7.  Чимабуэ  (наст,  имя  Ченни ди Пепо, ок. 1240-1302) - представитель

течения,    ориентированного    на   византийские   традиции   в   искусстве

Проторенессанса.   Дуччо   ди  Буонинсенъя  (ок.  1255-1319)  -  итальянский

живописец.  Основоположник  сиенской  школы  живописи  XIV  в. Лирические по

духу,  изысканные  по  ритму  и колориту, его произведения остаются в рамках

средневековой традиции. 
     8.  "Садко"  - опера Н.А. Римского-Корсакова (1844- 1908), написанная в

1896 г. по мотивам новгородской былины. 
     9. В. Шекспир. Гамлет. Акт 3. Явл. 1.