Bibra > Произведения > Все > Русские крестоносцы

Русские крестоносцы

Автор: Соловьев Всеволод Сергеевич

Скачать

  

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА

РУССКІЕ КРЕСТОНОСЦЫ.
Повѣсть.

  

I.

   — Когда же она уѣхала?

   — Да вотъ уже съ недѣлю будетъ. Объ этомъ, вѣдь, даже и въ газетахъ напечатали, только не полную фамилію, а начальныя буквы поставили. У меня и этотъ номеръ газеты есть. Хотите, я вамъ покажу?.. Маня, дай сюда газету, гдѣ про Наташу напечатано!..

   Въ сосѣдней комнатѣ послышалось движеніе, зашуршала бумага, и вслѣдъ затѣмъ дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати, появилась на порогѣ съ печатнымъ листомъ въ рукахъ.

   Она протянула листъ гостю, молодому человѣку, на лицѣ котораго было замѣтно сильнѣйшее изумленіе, а сама осталась возлѣ.

   — Вотъ съ этой стороны…. погодите… дайте, я вамъ найду!..— съ большимъ волненіемъ проговорила она, наклоняясь къ газетѣ, и живо остановила свой маленькій, тонкій палецъ на очевидно очень хорошо знакомыхъ ей строчкахъ.

   Молодой человѣкъ принялся жадно читать. Дѣвочка смотрѣла на него блестящими глазами, ожидая, что онъ скажетъ, какъ отнесется къ прочитанному.

   Въ газетѣ было напечатано:

   «Вчера, въ вокзалѣ желѣзной дороги, небольшое общество провожало отъѣзжавшую молодую и красивую дѣвушку. Изъ достовѣрныхъ источниковъ мы узнали, что дѣвушка эта, г-жа Б—за, отправилась въ Сербію, чтобы поступить тамъ въ сестры милосердія. Она капитализировала все свое состояніе и везетъ съ собою эти деньги, предназначая ихъ на нужды нашихъ доблестныхъ братьевъ-героевъ. Въ числѣ провожавшихъ мы замѣтили дѣвочку лѣтъ двѣнадцати, очевидно, сестру или близкую родственницу уѣзжавшей. Она горько, навзрыдъ, плакала, а когда поѣздъ двинулся, отчаянно рыдая, говорила: «зачѣмъ, зачѣмъ вы меня не пустили съ нею?!.»

   — Это про васъ, Маня? И вы собирались въ Сербію?— тихо спросилъ молодой человѣкъ, взглянувъ на дѣвочку. Та покраснѣла и опустила глаза. Уголки ея губъ нервно задрожали.

   — Какъ же, про нее, про нее!— замѣтила ея мать.— Теперь, вѣдь, всѣ въ Сербію рвутся, даже дѣти. Уроки забыли, политикой заняты, газеты залпомъ глотаютъ, а о горѣ родныхъ своихъ, объ отцахъ и матеряхъ не думаютъ.

   Дѣвочка покраснѣла еще больше, испуганнымъ и умоляющимъ взглядомъ посмотрѣла на мать и быстро вышла изъ комнаты.

   Когда дверь за нею затворилась, хозяйка подсѣла ближе къ гостю и начала, понизивъ голосъ и слабо улыбаясь:

   — Вотъ я браню эту дѣвчонку, а знаете, Николай Степановичъ, вѣдь, она у меня герой! Право, не на шутку… Представьте, что было надѣлала… Все время, съ самаго еще начала, не пропускала ни одного листка газеты… такъ и впивается — читаетъ, глаза горятъ… про себя что-то бормочетъ… А потомъ цѣлый день только и разговору, что про турокъ и сербовъ… по получасу, да какое, больше! На колѣняхъ стоить — за славянъ молится. Я сначала не обращала вниманія, только, наконецъ, замѣчаю, что уроки забывать стала; Анна Карловна жалуется, недовольна ею… Ну, думаю, все же, пройдетъ! Развѣ у дѣтей долго что держится? Къ тому же она, дѣйствительно, ажитироваться перестала, только, замѣтила я, какая-то странная сдѣлалась… Вотъ, какъ-то ночью, недѣли съ двѣ тому назадъ, проснулась я и слышу: кто-то тихонько ходитъ по дѣтской…

   Гость только изъ приличія старался внимательно слушать и очень досадовалъ на многословіе хозяйки, которой ему необходимо было задать нѣсколько важныхъ для него вопросовъ. Но вотъ и онъ заинтересовался разсказомъ.

   — Неужели бѣжать въ Сербію вздумала?— улыбнувшись, спросилъ онъ.

   — Да вы слушайте,— улыбнулась и хозяйка,— и хотѣла я спросить: кто тамъ возится, да какъ-то заснула опять, а утромъ входитъ ко мнѣ Анна Карловна. «Знаете, говоритъ, что случилось? Маша сегодня ночью изъ дому бѣжала!» У меня такъ ноги и подкосились… Какъ? Гдѣ? Куда? «Да вы, говоритъ, что испугались?! Здѣсь она, не ушла, привели обратно». Вѣдь, вы знаете Анну Карловну, всегда она такъ вдругъ бухнетъ; до смерти напугать можетъ…

   — Такъ какъ же это, что же Манечка? Разскажите, пожалуйста, подробно,— оживленно спросилъ гость.

   — А вотъ какъ все было. Она потомъ въ слезахъ и рыданіяхъ все сама разсказала. Задумала она, видите ли, уже давно убѣжать въ Сербію; потому что поклялась передъ Богомъ ходить за ранеными славянами-воинами. Все заранѣе обдумала и приготовила. Написала мнѣ письмо, пишетъ, что понимаетъ, какое горе причинитъ родителямъ, но что никакъ не можетъ совладѣть съ собою — такъ ей жалко бѣдныхъ славянъ. Проситъ простить ее и помолиться о ней. Достала старое Мишино пальто, шапку, рубашку, сапоги, однимъ словомъ — весь костюмъ мальчика. Собрала въ узелокъ все, что могло пригодиться въ дорогѣ — бѣлье, нитки, иголки, гребенки… Оставалось: деньги и паспортъ. Она знала, что паспортъ непремѣнно нужно…

   — Ну, и что жъ?

   — Подумала, подумала, и сдѣлала себѣ паспортъ. Мою именную печать приложила… Денегъ у нея было три рубля шестьдесятъ пять копѣекъ; она рѣшила, что этого за глаза довольно. Потомъ ночью встала, тихонько одѣлась мальчикомъ, взяла свой узелокъ и вышла по черной лѣстницѣ… Да горничная услышала, что кто-то отперъ дверь и сталъ спускаться… окликнула — не отвѣчаютъ. Наскоро одѣлась, выбѣжала, у калитки, у воротъ поймала — дворникъ не выпускалъ съ узелкомъ. А, вѣдь, Маша-то и дворнику сплела цѣлую исторію; со сна да ночью онъ, по счастью, не узналъ ее, принялъ за мальчика…

   — Что же, вы опрашивали, какъ же она думала добраться въ Сербію?

   — Говоритъ: поѣхала бы по желѣзной дорогѣ, а вышли бы всѣ деньги —пѣшкомъ бы пошла, милостыньку бы просила, голодала бы; вѣдь, они тамъ, говоритъ, голодаютъ же, мучаются, отчего же и мнѣ не поголодать… Побранили мы ее, растолковали всю глупость ея выдумки, но, воля ваша, мнѣ даже нравится этотъ порывъ…

   — Ну… а Наталья Алексѣевна? Она какъ же рѣшилась?..

   — Съ этой разсуждать и браниться не приходилось… На племянницу у меня нѣту правъ, ей же мѣсяцъ тому назадъ двадцать одинъ годъ исполнился… Взяла да и уѣхала, и сдѣлала это такъ спокойно, какъ и все дѣлаетъ… Одно только, что приводитъ меня въ ужасъ: вѣдь, почти все свое взяла съ собою для помощи славянамъ, около двадцати тысячъ… Что жъ у нея теперь осталось?! Почти ничего… за будущее страшно… Ну, мы ее любимъ, какъ дочь любимъ, а все же, сами знаете, безъ отца безъ матери, да безъ средствъ… вотъ что страшно!.. И по мнѣ это ужъ черезчуръ дѣтски неблагоразумно…

   Гость не сталъ спорить, онъ спросилъ только, куда же именно отправилась Наталья Алексѣевна.

   — Въ Бѣлградъ, а оттуда, куда назначутъ… Каждый день письма дожидаемся…

   Ничего большаго, онъ, очевидно, не могъ узнать. Хозяйка добавила только, что, уѣзжая, она просила очень ему кланяться и поручила передать ему свою фотографическую карточку, давно ему обѣщанную.

   Молодой человѣкъ взялъ портретъ, посидѣлъ съ четверть часа и простился.

  

II.

   Это было въ Петербургѣ, на Васильевскомъ островѣ. Душный день уже догорѣлъ и съ Невы потянуло вѣтеркомъ и сыростью. Молодой человѣкъ былъ радъ освѣжиться, онъ пошелъ по набережной къ Николаевскому мосту. Онъ былъ очень разсѣянъ, шелъ тихо, шагъ за шагомъ, и даже раза два поймалъ себя на томъ, что вотъ онъ идетъ и ровно ни о чемъ не думаетъ, какъ будто спитъ на ходу, даже дороги не замѣчаетъ. Онъ не помнилъ, какъ прошелъ мостъ, миновалъ церковь Благовѣщенія и очутился у театральной площади. Ему было ужасно скучно, и онъ зналъ, что никакъ не разгонитъ эту скуку. Почти машинально повернулъ онъ направо, по Офицерской, и остановился у входа въ Демидовъ садъ. Въ саду играла музыка, доносился издали голосъ пѣвицы.

   Онъ вошелъ. Народу было много, разноцвѣтные фонарики горѣли кругомъ площадки и по низенькимъ дорожкамъ, освѣщая грубыя декораціи. Громко аплодировали пропѣвшей какую-то непристойность француженкѣ. Обтянутый въ трико и залитый блестками акробатъ собирался показывать свое искусство.

   Все это было такъ знакомо, такъ пошло и скучно.

   Молодой человѣкъ, позѣвывая, прошелъ къ сценѣ.

   — Гдѣ это ты пропадаешь, Бакалинъ?— поймалъ его за руку франтъ-гвардеецъ съ великолѣпными усами.

   — Въ деревню къ теткѣ съѣздилъ на двѣ недѣли, только сегодня вернулся,— отвѣтилъ онъ, садясь рядомъ съ гвардейцемъ.

   — То-то не видно тебя нигдѣ… Я уже думалъ, не въ Сербію ли махнулъ… всѣ теперь ѣдутъ…

   — А ты самъ что жъ не поѣхалъ?

   — Я-то?! Гдѣ мнѣ! А ѣдутъ… многіе ѣдутъ — вонъ вчера нашихъ офицеровъ проводили… Мало того, что офицеры, студенты, вашъ братъ — торжественный коптитель неба… да нынче и дѣвицы уѣзжать стали: на-дняхъ такая отправилась… ну, я тебѣ скажу, прелесть что такое… самъ видѣлъ въ вокзалѣ…

   — Кто такая?

   — Какъ ее называли… постой, дай припомнить… Бердянова, кажется… да, да — Бердянова… чудо какая хорошенькая… За такою и въ Сербію бы уѣхалъ…

   На сцену выпорхнула француженка, и пріятели замолчали. Гвардеецъ машинально, привычнымъ движеніемъ, поднесъ бинокль къ глазамъ, хотя пѣвица была въ двухъ шагахъ отъ него и хорошо ему знакома.

   Француженка запѣла куплеты, смыслъ которыхъ уловить можно было только по ея гримасамъ и тѣлодвиженіямъ. Во время остановокъ она обводила глазами первые ряды зрителей. Она замѣтила Бакалина и сдѣлала ему выразительную гримаску угрожающаго свойства.

   Онъ хотѣлъ было, по привычкѣ, отвѣтитъ ей улыбкой, но вдругъ она показалась ему необыкновенно противной, размалеванной куклой. Онъ закрылъ глаза и отдался своей дремотѣ.

   Во время антракта онъ всталъ выкурить папиросу. Толпа тѣснилась по узенькимъ дорожкамъ запыленнаго сада. Встрѣчалось много знакомыхъ и всѣ, вмѣсто обычныхъ вопросовъ и разговоровъ, съ первыхъ же словъ заговаривали о Сербіи, передавали послѣднія новости, слухи, предположенія. Имя Черняева слышалось со всѣхъ сторонъ. Даже нарумяненныя, расфранченныя посѣтительницы сада — и тѣ толковали о сербахъ и туркахъ…

   — Слышали! Раевскій убитъ… Раевскій!..

   И всѣ эти разнокалиберные господа, которымъ еще недавно не было ровно никакого дѣла до чьей угодно смерти, толковали теперь о Раевскомъ, сожалѣли, возмущались, какъ будто всѣ они знали это коротко…

   — Есть вечернія телеграммы? Что новаго?— спрашивалъ сосѣда высокій полный господинъ, нѣсколько вычурно одѣтый и съ золотымъ pince-nez.

   — Вотъ, прочтите…

   Спрашивавшій взялъ листокъ, быстро пробрался къ фонарику, гдѣ было посвѣтлѣе, и жадно принялся читать. Его окружило нѣсколько человѣкъ.

   — Отбили! Ну, слава Боту!— густымъ басомъ произнесъ онъ, окончивъ чтеніе, и широко, размашисто перекрестился.

   Бакалинъ невольно обратилъ на это вниманіе. Въ Демидовомъ саду франтъ всенародно крестится! Когда это бывало?!. «Отбили! Ну, слава Богу». Что это значитъ? Да! Сербы отбили турокъ… И вдругъ онъ самъ почувствовалъ, что эта вѣсть задѣла и его за живое. Онъ подошелъ къ франту, и попросилъ у него телеграммы. Тотъ съ удовольствіемъ протянулъ ему листокъ.

   — Хорошія вѣсти!— пробасилъ онъ.

   Бакалинъ прочелъ… «Ну, слава Брту!» — шевельнулись и его губы.

   Онъ пошелъ было къ сценѣ, подъ навѣсъ; но тотчасъ же вернулся и направился къ выходу.

   На улицѣ его обступили извозчики. Онъ сѣлъ въ первыя попавшіяся дрожки и велѣлъ ѣхать на Большую Конюшенную.

   Дорогой извозчикъ обернулся къ нему съ вопросомъ:

   — Баринъ, правда, городовой сказывалъ, наши одолѣли турку?

   — Правда, братъ, правда: наши одолѣли!— отвѣтилъ Бакалинъ…

  

III.

   Бакалинъ былъ исконный житель Петербурга. Здѣсь онъ родился и выросъ. Когда пришло время, родители, богатые люди, принадлежавшіе къ хорошему кругу, помѣстили его въ одно изъ привиллегированныхъ училищъ, а сами отправились заграницу, гдѣ и поселились, ссылаясь на свое разстроенное здоровье и «на невозможный русскій климатъ». Сынъ каждое лѣто уѣзжалъ къ нимъ, то во Францію, то въ Швейцарію, то на разныя нѣмецкія воды. Возвращался онъ въ школу довольно охотно: Европа почему-то, и совершенно безотчетно, ему не нравилась, а къ родителямъ у него не было слишкомъ горячей привязанности. Онъ чувствовалъ и понималъ, что сами они къ нему почти равнодушны, и всю свою любовь обратили на хорошенькую, капризную дочь, которую потомъ выдали замужъ за какого-то французскаго маркиза съ звучной, тройной фамиліей, роялистическими тенденціями и очень разстроеннымъ состояніемъ.

   Быстро прошли ученическіе годы Бакалина, онъ ихъ почти и не замѣтилъ. Въ девятнадцать лѣтъ онъ уже «блестящимъ образомъ» окончилъ курсъ съ «девятымъ классомъ» и былъ готовъ начать карьеру. Отецъ позаботился устроить ему «position sociale», самъ пріѣхалъ похлопотать за него, попросилъ кого нужно, и юноша черезъ мѣсяцъ былъ причисленъ къ одному изъ высшихъ учрежденій. Затѣмъ отецъ назначилъ ему приличное содержаніе и возвратился въ Швейцарію съ пріятнымъ сознаніемъ, что свято исполнилъ родительскія обязанности.

   Теперь все будущее было въ рукахъ Бакалина, онъ могъ устроить его самымъ лучшимъ образомъ. Его дипломъ указывалъ на способности, примѣрное прилежаніе и поведеніе. Его наружность была привлекательна, манеры безукоризненны, холостая квартира изящна, въ карманѣ — деньги. Многіе товарищи ему завидовали и сулили успѣхи…

   А, между тѣмъ, Бакалинъ какъ-то не удался, по крайней мѣрѣ, въ смыслѣ карьеры и успѣховъ. Шли года, прошло ихъ цѣлыхъ десять. Товарищи — кто умеръ, кто женился на деньгахъ и погрузился въ покой безімятежный, кто упрочилъ за собою видное служебное мѣсто. А Бакалинъ все тотъ же «attaché», въ той же изящной квартирѣ, пріятели уже не завидуютъ ему, а только пожимаютъ плечами, на него глядя: «столько обѣщалъ, говорятъ, и ничего не вышло!»

   Самъ онъ не горевалъ объ этомъ, равнодушно встрѣчалъ извѣстія о повышеніи сослуживцевъ, не мечталъ ни о какихъ наградахъ и успѣхахъ, у него совсѣмъ не оказалось честолюбія. Онъ всѣ десять лѣтъ старался какъ можно рѣже посѣщать мѣсто своего служенія и не попадаться на глаза начальству. Жалованья онъ не получалъ никакого, а потому совѣсть его могла быть спокойной.

   На что же и куда уходила жизнь его? На этотъ вопросъ онъ и самъ не могъ бы отвѣтить.

   Образованіе ему въ школѣ дали очень поверхностное; правда, потомъ онъ много читалъ, но все же ни на чемъ серьезно не остановился.

   Онъ попалъ въ извѣстную колею и жилъ изо дня въ день, являясь здѣсь и тамъ, и съ каждымъ годомъ скучая больше и больше. Передъ нимъ не было никакой цѣли, никакая сильная привязанность, никакая борьба не приходила, чтобы хорошенько встряхнуть его засыпавшую душу. Жизнь изживалась медленно, безъ горя и радостей, совсѣмъ безплодно.

   Какъ-то случилось ему влюбиться въ красивую свѣтскую дѣвушку. Его ухаживанье было благосклонно принято, но онъ во время замѣтилъ, что ему, пожалуй, придется разыгрывать роль ширмъ, и сумѣлъ безъ шуму и скандала побѣдить свое сердце. Къ концу десяти лѣтъ скука сдѣлалась его хронической болѣзнью. Она даже и на наружность его положила нѣкоторый отпечатокъ — ему говорили, что онъ имѣетъ видъ невыспавшагося человѣка.

   Онъ понялъ, наконецъ, что такъ не можетъ продолжаться, что такъ жить нельзя, нужно непремѣнно найти въ жизни какое-нибудь дѣло, какой-нибудь интересъ, который бы захватилъ и отрезвилъ душу.

   Онъ сталъ жадно всматриваться вокругъ себя, искать то-го, чего ему было надо. Но поиски ни къ чему не приводили. Только одинъ разъ, на одно мгновеніе, онъ какъ будто оживился, передъ нимъ что-то мелькнуло. Это была недавняя, случайная встрѣча.

   Въ большомъ семейномъ домѣ своихъ дальнихъ родственниковъ онъ замѣтилъ никогда прежде не бывавшую тамъ дѣвушку. Она была красива; но на красоту ея онъ, пожалуй, и не обратилъ бы вниманія — его поразило въ ней нѣчто другое. Безъ всякихъ эксцентричностей и рѣзкостей, она, тѣмъ не менѣе, совершенно выдѣлялась среди окружавшаго ее общества. Она была проста и естественна; говоря съ ней въ первый разъ, казалось, что знаешь ее давно и хорошо; каждое ея слово внушало невольное довѣріе.

   Бакалинъ еще никогда не видалъ такой дѣвушки. Отъ нея такъ и дышало жизнью и радостью жизни, то есть именно тѣмъ, чего такъ напрасно искалъ объ. Кто же она и откуда? На его вопросы ему разсказали какую-то длинную и запутанную исторію, изъ которой онъ понялъ, что она случайно попала въ это блестящее общество, сама къ нему не принадлежитъ, сирота, и живетъ у какого-то своего дяди на Васильевскомъ островѣ.

   Онъ поговорилъ съ ней часа два и не видѣлъ какъ прошло время. Мѣсяца черезъ два они встрѣтились въ театрѣ. Она была съ теткой, очень добродушной женщиной, которой его представила. Ему, очень захотѣлось попросить позволенія бывать у нихъ, но онъ почему-то смутился, чего съ нимъ до этихъ поръ никогда не случалось. Однако, все устроилось само собою, такъ же цросто, какъ просты были эти люди. Скоро онъ посѣтилъ ихъ и ближе всмотрѣлся въ свою новую знакомую. Первое впечатлѣніе не проходило. Дома, какъ и въ гостяхъ, Наталья Алексѣевна была одна и та же. Она глядѣла на него съ доброй, веселой улыбкой, въ которой, однако, не было и тѣни кокетства. Она съ удовольствіемъ говорила съ нимъ о чемъ угодно, о своемъ прошломъ, о настоящемъ. Будущаго она не касалась, плановъ никакихъ не строила. Она вся принадлежала настоящему. Ее интересовало все и всему она отдавала частицу своего вниманія, своей мысли, своего чувства. Она, дѣйствительно, была воплощеніемъ жизни и здоровья, полною противоположностью блѣдному и скучавшему Бакалину.

   Уходя, онъ задумался надъ нею и не могъ ей не позавидовать. Она безспорно умна, по крайней мѣрѣ, умнѣе огромнаго большинства знакомыхъ ему дѣвушекъ и молодыхъ женщинъ; но вмѣстѣ съ этимъ умомъ въ ней столько чего-то дѣтскаго, откровенно-наивнаго. И такая вѣра въ жизнь, такая любовь къ жизни… какой счастливый характеръ! На нее глядя, и самому какъ-то теплѣе становится.

   Ему хотѣлось бы почаще видаться съ нею, онъ даже зналъ, что на его посѣщенія не будутъ смотрѣть очень косо… но къ чему поведетъ все это?! Ему и въ голову не приходила возможность полюбить ее, внушить и ей къ себѣ чувство… жениться. Она дѣвушка совсѣмъ не его круга, у нихъ различныя дороги… Онъ продолжалъ вести разсѣянную жизнь, продолжалъ скучать и только изрѣдка навѣдывался на Васильевскій островъ. Дъ концу лѣта уѣхалъ изъ Петербурга, вернулся, отправился взглянуть на Наталью Алексѣевну — а ея уже нѣтъ, она въ Сербіи, сестрой милосердія.

   Пріѣхавъ домой изъ Демидова сада, Бакалинъ никакъ не могъ успокоиться и въ волненіи ходилъ но комнатамъ. Что это съ нимъ такое? Какъ возбуждены его нервы! Отчего ему такъ тяжело и грустно, какъ будто онъ понесъ глубокую сердечную утрату? Онъ вынулъ изъ кармана фотографическую карточку Натальи Алексѣевны и глядѣлъ на нее, не отрываясь. Фотографія дала только слабый намекъ на живое, подвижное лицо съ блестящими, ясными глазами. Но Бакалину и не нужно было большаго — его воображеніе дорисовывало остальное. Онъ быстро, быстро вспомнилъ каждую ея мину, улыбку, каждое ея слово, и ему становилось все грустнѣй и тяжелѣе. Ея образъ вдругъ выросъ передъ нимъ и окрасился совсѣмъ новыми красками.

   И всю его душу потянуло къ этому милому образу. Еще нѣсколько мгновеній — и онъ уже сознавалъ, что любитъ ее. Чувство, ни разу въ жизни не испытанное имъ, вспыхнуло и созрѣло внезапно, и совершило чудо — потрясло его и пробудило.

   Вотъ она — жизнь, вотъ все то, чего напрасно искалъ онъ! Онъ самъ себѣ показался жалкимъ, несчастнымъ. Онъ долгіе годы метался изъ стороны въ сторону, въ томительной пустотѣ и мракѣ. Онъ, человѣкъ свободный, обезпеченный, которому никакіе пути не были заказаны, не сумѣлъ найти въ жизни ни цѣли, ни дѣла, совсѣмъ потерялъ почву… А эта дѣвушка, этотъ неопытный ребенокъ, она не томилась и не искала; здоровая мысль и здоровое сердце сразу подсказали ей, что нужно дѣлать, какъ нужно жить и для себя и для другихъ. Да, она прямо попала на истинную дорогу. И какъ она теперь должна быть счастлива, какъ широко и свѣтло въ ея сердцѣ.

   «Отбили! Ну, слава Богу!» — вспомнилось Бакалину… Онъ поднялся въ волненіи, и опять заходилъ по комнатамъ, нервно сжимая руки. Гдѣ былъ онъ все это время, что ничего не понималъ и не видѣлъ?! Вѣдь, онъ ежедневно, съ самаго начала славянской борьбы, слѣдилъ за газетами, толковалъ, какъ и всѣ, о событіяхъ, даже сдѣлалъ довольно значительное денежное пожертвованіе въ славянскомъ комитетѣ. Онъ читалъ и слушалъ о болгарскихъ ужасахъ, говорилъ при встрѣчѣ съ знакомыми: «это невыносимо, это возмутительно!» — но, со всѣмъ тѣмъ, сердце его не возмущалось, не обливалось кровью,— онъ относился ко всему, что творилось такъ, съ нашими, по выраженію извозчика, какъ къ чему-то совсѣмъ далекому, не имѣвшему ничего общаго съ его внутренней жизнью. Вотъ онъ уѣзжалъ изъ Петербурга, заглянулъ въ Москву, побывалъ въ деревнѣ, и вездѣ, вездѣ слышалъ одни и тѣ же разговоры. Даже эта фраза о нашихъ не первая, въ деревнѣ мужики говорятъ то же самое. Но онъ до сихъ поръ какъ-то не замѣчалъ, не понялъ этого движенія, съ каждымъ днемъ все болѣе разраставшагося. Онъ только теперь, сейчасъ уразумѣлъ и почувствовалъ это, и новыя мысли, новыя ощущенія нахлынули съ небывалой силой.

   То, что казалось чужимъ и далекимъ, вдругъ сдѣлалось своимъ и близкимъ. Она, она, слабая дѣвушка, бросила все, всѣмъ пожертвовала и пошла на лишенія, на трудъ, на святой подвигъ. И никто не подсказалъ ей этого. Да развѣ одна она? Развѣ не идутъ, кто можетъ, кто здоровъ сердцемъ и у кого не связаны руки обстоятельствами?!.

   Еще нѣсколько мгновеній, нѣсколько мыслей — и Бакалинъ щналъ, что ему нужно дѣлать. Ему только хотѣлось теперь устроить все какъ можно скорѣе, не потерять ни одной минуты. Вѣдь, сколько ужъ потеряно!.. Онъ заснулъ съ легкимъ и широкимъ чувствомъ человѣка, разрѣшившаго мучившіе его вопросы.

  

IV.

   На другое же утро онъ началъ хлопоты и безъ труда полгучилъ заграничный отпускъ. Правитель канцеляріи, вернувшись изъ кабинета «высшаго начальства», которому онъ докладывалъ о просьбѣ Бакалина, сдѣлалъ многозначительный знакъ по направленію къ закрытымъ дверямъ.

   — Графъ выразилъ желаніе васъ видѣть, пожалуйте!— любезно проговорилъ онъ.

   «А, вѣдь, я его уже года два не видалъ!» — подумалъ Бакалинъ, проходя въ огромную дверь, неслышно открытую передъ нимъ дежурнымъ курьеромъ.

   Графъ сидѣлъ за своимъ письменнымъ столомъ, окруженный ворохомъ дѣлъ. Онъ только что вернулся изъ-за границы, съ водъ, а потому работы у него было много. Онъ привсталъ, любезно протянулъ Бакалину руку и пригласилъ его садиться.

   — Давненько не видалъ я васъ, Николай Степановичъ… Какъ здоровье, батюшка? Какъ будто блѣдны вы? Полѣчиться хотите?.. Съ Богомъ, съ Богомъ…

   Графъ говорилъ быстро, рѣзко отбивая каждое слово, говорилъ съ тою простотою и любезностью, которая составляла его особенность и иногда даже приводила молодыхъ его чиновниковъ въ нѣкоторое смущеніе.

   «И какъ это онъ никогда не забудетъ и не спутаетъ имени и отчества человѣка, котораго видитъ въ три года разъ?!» — невольно мелькнула въ головѣ Бакалина.

   — Благодарю, ваше сіятельство,— сказалъ онъ,— я довольно здоровъ и прошу отпуска не для лѣченья… я думаю ѣхать въ Сербію.

   Графъ съ изумленіемъ взглянулъ на него.

   — Въ Сербію? А? Что жъ, батюшка, неужели подраться хочется?

   — Именно: подраться хочется, ваше сіятельство,— улыбнулся Бакалинъ.

   Но въ лицѣ его дрогнуло что-то посерьезнѣе его улыбки. Проницательный графъ замѣтилъ это. Крошечная, едва замѣтная полунасмѣшка, игравшая на его губахъ, пропала. Онъ заговорилъ другимъ тономъ:

   — Поговорилъ бы я съ вами, Николай Степановичъ… да вотъ видите… дѣла какія! Совсѣмъ времени нѣту… Что жъ, поѣзжайте, поѣзжайте… Дай вамъ Ботъ всего хорошаго… съ Богомъ!..

   Бакалинъ всталъ и напутствуемый любезными словами и пожеланіями графа вышелъ изъ кабинета.

   Въ канцеляріи, гдѣ ему писали отпускъ, собралось нѣсколько его сослуживцевъ. Онъ очень мало зналъ ихъ, они обыкновенно обмѣнивались съ нимъ рукопожатіемъ и двумя, тремя фразами. Между ними не было ничего общаго. Теперь онъ проговорился одному, что ѣдетъ въ Сербію, и вотъ всѣ эти люди сразу обступили его какъ старые пріятели.

   Оказалось, что всѣ они только порѣшили жертвовать въ пользу славянъ по два процента изъ жалованья до окончанія войны. Нѣкоторые записали и больше.

   — Право, я вамъ завидую,— говорилъ одинъ,— не будь жены и дѣтей, самъ бы уѣхалъ.

   — Еще бы не уѣхать!— подошелъ другой.— Право, какъ прочелъ я вчера о смерти Раевскато… такъ бы, кажется, и кинулся… Жена тоже — поѣдемъ, говоритъ, и я съ тобою… въ сестры милосердія. Ело успокоилъ, повелъ въ дѣтскую и показалъ ей три кровати, гдѣ дѣти спали…

   Бакалинъ еле выбрался изъ канцеляріи. Его провожали, крѣпко жали руки… нѣкоторые были растроганы. И въ немъ самомъ поднималось цто-то хорошее, грустно-радостное, и онъ съ искреннимъ чувствомъ отвѣчалъ на пожатія.

   Съ паспортомъ не представилось никакихъ затрудненій, выѣзжай хоть завтра. Въ городѣ тоже ничего не задерживало: многіе изъ близкихъ знакомыхъ разъѣхались, съ другими Бакалинъ рѣшилъ вовсе не прощаться… Всѣ эти возгласы удивленія, высказываніе собственныхъ мнѣній, дружескіе совѣты и т. д.— къ чему все это, какъ это скучно именно теперь, когда хочется какъ можно скорѣе вырваться, быть на пути къ цѣли, когда хочется забыть все старое — надоѣвшія лица, напередъ извѣстныя, сотни разъ повторенныя фразы.. Такъ бы вотъ взять да и уѣхать, не повидавшись ни съ однимъ знакомымъ…

   Но Бакалинъ зналъ, что ему никакъ невозможно уѣхать, не простясь съ семействомъ дяди. Этотъ дядя былъ человѣкъ вліятельный; но это нисколько не касалось Бакалина, который еще ни разу не хотѣлъ прибѣгать къ его протекціи. А просто его хорошо, по родственному принимали, и тетка, и многочисленное молодое поколѣніе были всегда милы и ласковы съ нимъ. Не пріѣхать проститься, всѣ разобидятся, разсердятся и будутъ имѣть на это полное право. Нѣтъ нужно ѣхать…

   Дядя жилъ лѣтомъ на дачѣ въ Петергофѣ. День былъ воскресный, погода хорошая, навѣрное тамъ гости, обѣдаютъ… Отправиться утромъ, ни за что отъ обѣда не отпустятъ… всего лучше съ шестичасовымъ поѣздомъ. Бакалинъ такъ и сдѣлалъ. Уже проходя красивымъ палисадникомъ къ балкону большой, въ русскомъ стилѣ изукрашенной дачи, онъ убѣдился, что былъ правъ относительно гостей. Съ балкона доносился оживленный говоръ многихъ голосовъ; струйки сигарнаго дыма вырывались изъ-подъ спущенныхъ отъ августовскаго, почти уже заходившаго солнца маркизъ и медленно ползли между кустами, въ безвѣтряномъ, влажномъ воздухѣ.

   Бакалинъ еще шелъ по дорожкѣ садика, какъ съ балкона, къ нему навстрѣчу, легко и тихо шелестя юбками, подбѣжала тоненькая молодая дѣвушка. Это была это кузина, Лизочка. Ея болѣзненное, задорное личико съ желтизной подъ хорошенькими глазами и едва замѣтнымъ румянцемъ, явившимся послѣ двухмѣсячной дачной жизнн, выражало теперь изумленіе и нѣкоторую долю удовольствія.

   — Nicolas! Какими судьбами? Изъ какихъ странствій?— сказала она, протягивая ему руку.

   — Съ дороги, Лизочка, и передъ дорогой,— отвѣтилъ Бакалинъ, цѣлуя маленькую ручку кузины.

   — Да! Вѣдь ты ѣздилъ въ деревню… ну, а теперь куда же? Заграницу опять? Въ Парижъ?..

   — Угадала, за границу, только не въ Парижъ, а въ Сербію… Поступаю въ добровольцы…

   Лизочка уже готова была засмѣяться; по, взглянувъ на лице Бакалина, убѣдилась, что онъ не шутитъ.

   — Nicolas! Ты, въ добровольцы?! Прости меня, по я не могу повѣрить… Неужели это серьезно? Рѣшился и сдѣлаешь?..

   — Да, вѣдь, кажется, объявлять это можно, только окончательно рѣшившись… Завтра же отправляюсь и вотъ пріѣхалъ проститься съ вами…

   — Не понимаю, не понимаю!— изумленно твердила Лизочка.— Разумѣется, помогать нужно, нельзя не помогать… вотъ и у насъ постоянно сборы пожертвованій. потомъ фуфайки мы дѣлаемъ, корпію щиплемъ… но чтобы самому ѣхать! Въ добровольцы!.. Ну какой-же ты доброволецъ, Nicolas? Вѣдь, никогда на войнѣ не былъ… я даже и представить тебя не могу въ военномъ мундирѣ…

   — Я вотъ тоже не могу представить тебя замужней женщиной, а выйдешь ты замужъ и будешь…

   — Вѣчно со своими глупостями,— сдѣлала минку Лизочка и вдругъ прибавила,— а знаешь, папа, наконецъ, позволилъ, на-дняхъ у меня кружка будетъ, стану ѣздить по Петергофскимъ дачникамъ… тутъ, право, такая скука, что хоть это развлеченіе… Однако, что же мы, пойдемъ на балконъ, тамъ всѣ наши… и гости…

   Она побѣжала впередъ, и когда Бакалинъ очутился передъ столомъ, заставленнымъ дессертомъ и маленькими кофейными чашками, всѣ уже знали, что онъ ѣдетъ въ Сербію, въ добровольцы. Его встрѣтили очень оживленно. Взгляды дамъ и дѣвицъ, давно уже привыкшихъ къ его болѣзненному лицу и скучающему виду, теперь обратились на него съ любопытствомъ. Мужчины закидали его вопросами. Къ его поступку относились съ нѣкоторымъ, невольнымъ, удивленіемъ, но, во всякомъ случаѣ, совершенно благосклонно. Даже дядя, вообще не любившій безпорядковъ, т. е. всего, что выходило изъ извѣстной, разъ принятой приличной и умѣренной рамки, и тотъ нашелъ рѣшимость племянника вполнѣ похвальной.

   — Да и что же, право, хорошо ты рѣшилъ, Николай Степанычъ,— сказалъ онъ, здороваясь съ Бакалинымъ.— Право, господа, ему только позавидовать можно! Человѣкъ свободный, не связанъ ни службой, ни семействомъ…

   — Разумѣется,— замѣтилъ красивый, моложавый генералъ-адъютантъ съ великолѣпными мягкими усами и нѣсколько женственнымъ лицомъ,— но мнѣ представляются другіе вопросы, и если Николай Степанычъ позволитъ, я ихъ откровенно выскажу.

   — Сдѣлайте одолженіе!— поспѣшно разрѣшилъ Бакалинъ, подсаживаясь поближе къ теткѣ, которая очистила ему возлѣ себя мѣсто.

   — Начать хоть бы съ того,— заговорилъ генералъ,— что «духъ бодръ, по плоть немощна». Вѣдь, та жизнь, которая ожидаетъ добровольца въ Сербіи, это Богъ знаетъ что такое! Тутъ мало одной энергіи и силы воли, тутъ нужно желѣзное здоровье, какимъ мы съ вами, кажется, не отличаемся… Вы какъ думаете: въ штабъ или въ добровольцы, въ партіи, въ солдаты?..

   — Помилуйте, куда же мнѣ въ штабъ!— замѣтилъ Бакалинъ.— Хорошъ я тамъ буду, безъ всякаго военнаго образованія; я только и могу драться простымъ солдатомъ, на то и ѣду.

   — Ну, вотъ видите!.. Вѣдь это легко сказать: человѣкъ, привыкшій ко всѣмъ удобствамъ, и вдругъ — солдатъ?

   — Вотъ и я ему тоже говорила! Развѣ онъ можетъ быть солдатомъ?— вставила Лизочка.

   — Я самъ знаю, что трудно, можетъ быть не выдержу, заболѣю, умру не отъ пули, а отъ какой нибудь простуды… Но, вѣдь, можетъ быть, и выдержу, и не умру… Разумѣется, если заранѣе всего бояться, не надѣяться на свои силы, тогда и ѣхать не слѣдуетъ; но мнѣ кажется, что въ теперешнихъ обстоятельствахъ нельзя разсуждать такимъ образомъ…

   Генералъ едва замѣтно усмѣхнулся.

   — Вотъ, вѣдь, какъ вы еще молоды!— сказалъ онъ.— Но мы уже не способны на порывы; прежде чѣмъ рѣшиться, стараешься взвѣсить всѣ шансы, разсчитать свои силы… рисковать нельзя, и хоть говорится, что безъ риску нѣтъ успѣха, а по моему: безъ вѣрнаго разсчета нѣтъ успѣха… А потомъ еще вопросъ: какая польза отъ горсти нашихъ добровольцевъ? Я думаю, они тамъ передъ славянскими-то братьями Донъ Кихотовъ разыгрываютъ, тѣ только смѣются надъ всѣми нашими братскими чувствами и благородными порывами, потому что сами ничего подобнаго не чувствуютъ. Нѣтъ, я рѣшительно начинаю отговаривать своихъ офицеровъ: помилуйте, ѣдутъ на вѣрную и безполезную смерть!.. Битва… наши впереди… за ними эти оборванцы несчастные… первые турецкіе выстрѣлы — и кончено: остановились, бѣжать собираются. Русскій офицеръ мечется, уговариваетъ, несется впередъ, думаетъ, что собственнымъ примѣромъ поднялъ въ своихъ солдатахъ духъ, возбудилъ ихъ храбрость… а черезъ пять минутъ онъ одинъ, убитый не то турками, не то сербской же пулей, пущенной зря трясущимся со страху «братомъ», котораго онъ спасать пріѣхалъ… Онъ убить, растерзанъ на части, а сербскаго войска какъ не бывало — только пятки сверкаютъ…

   — Конечно, все это печально,— проговорилъ Бакалинъ,— но такъ ли еще оно на самомъ дѣлѣ… Можетъ, если вернусь, такъ стану разсказывать вамъ совсѣмъ другое… Да и, наконецъ, здѣсь вовсе но то… Мнѣ, напримѣръ, право, даже и дѣла нѣтъ никакого до сербской трусости, до сербскаго взгляда на русскихъ, я ѣду не для сербовъ, а ради дѣла, за которое и они поднялись… ѣду… ну, просто для себя самого…

   Онъ не договорилъ своей мысли, не хотѣлось высказываться, вѣдь, въ его словахъ эти благоразумные люди, все равно увидятъ только фразу

   — Эхъ, Николай Степанычъ,— даже поднялся съ кресла генералъ,— прекрасная вещь: ради идеи! Я понимаю это, но ѣхать затѣмъ, чтобы, можетъ быть, еще ровно ничего не сдѣлавши, въ первый же день, въ первомъ же дѣлѣ быть убитымъ — это просто новая форма самоубійства… А, вѣдь, такъ именно оно тамъ часто и бываетъ… Долго ли провоевалъ Кирѣевъ… Раевскій?.. А то вотъ Чарковъ — пріѣхалъ и буквально въ первый день убитъ… Читали?!

   — Какъ?! Чарковъ убитъ?— въ изумленіи и ужасѣ вскрикнуль Бакалинъ.— Чарковъ! Я даже не зналъ, что онъ уѣхалъ!.. Чарковх убитъ… Иванъ Павловичъ?

   — Да, Иванъ Павловичъ Чарковъ, нашъ Чарковъ… Какъ же, сейчасъ только передъ вами читали… вотъ и газета… турки его раскрошили на части…

   Бакалинъ растерялся. Чарковъ, старый товарищъ, одинъ изъ лучшихъ, добрый и милый малый… убитъ! А, вѣдь, еще мѣсяцъ, тому назадъ они видѣлись… Онъ тогда и не думалъ, видно, ѣхать въ Сербію… ничего не говорилъ… Былъ веселъ, какъ всегда, шутилъ, дразнился…

   Бакалинъ совсѣмъ не подумалъ о темъ, что, быть можетъ, такая же участь и его ожидаетъ.

   Генералъ продолжалъ развивать свои мысли и находилъ себѣ поддержку. Особенно поддакивалъ ему молодой гвардеецъ, сынъ «сановника» дяди. Этотъ гвардеецъ, красивый малый, единственный здоровякъ и силачъ изъ всего семейства, отличался на маневрахъ и парадахъ, слылъ превосходнымъ наѣздникомъ, стрѣлялъ и фехтовалъ хорошо. «Воть кому ужъ совсѣмъ бы необходимо ѣхать»,— думалъ Бакалинъ, глядя на него.

   Къ Бакалину подошла младшая кузина, шестнадцатилѣтняя Оля. Она взяла его подъ руку, глаза ея гакъ и горѣли.

   — Nicolas, одно слово, ты когда ѣдешь?

   — Завтра.

   — Такъ, значитъ, не увидимся… Nicolas, я чуть не плакала, слушая что сейчасъ говорили… Nicolas, ты меня всегда дразнилъ, обращался со мной какъ съ маленькой дѣвочкой и, признаюсь, я тебя не долюбливала… Но сегодня, сейчасъ, я тебя очень, очень полюбила, гораздо больше, чѣмъ моего братца… Ты молодецъ, ты мужчина!.. Что они тамъ толкуютъ о благоразуміи, о безполезности жертвы… «взвѣсить всѣ шансы!»…

   Въ это время къ нимъ подошли, и Оля замолчала. При прощаніи даже генералъ оставилъ свой благоразумный тонъ и совершенно искренно желалъ всего лучшаго Бакалину. Тетка и кузины утирали слезы…

  

V.

   На другой день Бакалинъ уже сидѣлъ въ вагонѣ желѣзной дороги.

   Во время пути и на станціяхъ кругомъ него велись одни и тѣ же разговоры. Онъ внимательно всматривался и прислушивался, и ему приходилось встрѣчать исключительно проявленія тогдашняго движенія, охватившаго все русское общество.

   Бакалинъ узналъ, что на-дняхъ по этой дорогѣ проѣхала въ Сербію большая партія добровольцевъ. Ее всюду встрѣчали и провожали выраженіями сочувствія, шумными оваціями, молебнами. Онъ разсчиталъ, что нагонитъ ее если не до границы, то ужъ, навѣрное, захватитъ въ Бѣлградѣ, и рѣшился къ ней присоединиться. Ему хотѣлось узнать этихъ людей, а покуда онъ всматривался и вслушивался, нѣтъ ли на поѣздѣ кого-нибудь, кто бы ѣхалъ въ Сербію. Но вотъ выѣхали изъ Варшавы, а онъ еще никого не замѣтилъ. Онъ пересѣлъ изъ перваго класса во второй въ надеждѣ, что здѣсь его поиски будутъ успѣшнѣе.

   Уже смерклось, и въ вагонахъ зажгли фонари. Прозвонили въ первый разъ — минуты черезъ три поѣздъ тронется, а Бакалинъ все еще не можетъ найти себѣ мѣста, второй классъ биткомъ набитъ, вечеръ вѣтряный, окна затворены и духота ужасная.

   — Кондукторъ! Да отыщите же мнѣ мѣсто!— раздражительно проговорилъ Бакалинъ, соображая, что и вернуться въ свое купэ у него не хватитъ времени до отхода поѣзда.

   — А вотъ сюда-съ пожалуйте, тутъ свободно!— торопливо указалъ кондукторъ на самый дальній уголъ, за перегородку.

   Бакалинъ прошелъ туда и, дѣйствительно, увидѣлъ пустой диванчикъ. Онъ сѣлъ и оглядѣлся. Напротивъ него, въ полутьмѣ, обрисовывалась какая-то лежавшая, скорчившись въ три погибели, мужская фигура. Лица не было видно, только слышался сильный храпъ. Крутомъ пассажиры тоже почти всѣ спали. Прѣлый залахъ осѣвшаго табачнаго дыма становился невыносимымъ. Да и весь вагонъ показался избалованному комфортомъ Бакалину черезчуръ уже грязнымъ, а диванчикъ неудобнымъ. «И зачѣмъ сдѣлалъ я такую глупость, на ночь глядя сюда забрался, кого я теперь увижу и услышу?!» — подумалъ Бакалинъ. Но поѣздъ уже тронулся — приходилось высидѣть хоть одну станцію.

   Храпъ напротивъ раздавался все сильнѣе. Вдругъ онъ оборвался на самой высокой нотѣ, скорчившійся человѣкъ повернулъ голову и спустилъ ноги на полъ. Онъ зѣвнулъ во весь ротъ и съ аппетитомъ, замѣтилъ Бакалина и нѣсколько секундъ въ него всматривался.

   — Никакъ я проспалъ ужинъ?—проговорилъ онъ.

   — Да, сейчасъ была остановка на двадцать минутъ,— отвѣтилъ Бакалинъ.

   — Ну, скажите какая гадость! Велѣлъ кондуктору непремѣнно разбудить, а онъ и не подумалъ… ѣсть смерть хочется, а изволь теперь, дожидайся двухъ часовъ ночи!.. Да хоть бы еще выспался какъ слѣдуетъ, и того нѣтъ! Извольте размѣститься да такомъ диванчикѣ, и, вѣдь, уже не первыя сутки такимъ образомъ…

   — А вы откуда ѣдете? Издалека?

   — Издалека, батюшка, издалека! Изъ Харькова, заѣзжалъ въ Москву, теперь оттуда… да сколько еще впереди-то маяться, въ Сербію я ѣду…

   — Въ Сербію?!.

   Бакалинъ даже привскочилъ.

   — Чего жъ это вы такъ? Что же тутъ поразительнаго?

   — Ничего, а только то, что, вѣдь, и я въ Сербію ѣду…

   — Въ добровольцы?

   — Въ добровольцы.

   — Вотъ это славно… Ну, давайте руку, познакомимтесь, коли такъ.

   Бакалинъ пожалъ протянутую ему руку и вслѣдъ затѣмъ узналъ, что его новый товарищъ — студентъ харьковскаго университета, Ѳедоровъ. Чтобы разсмотрѣть его, онъ зажегъ восковую спичку и нарочно медленно закуривалъ сигару. Ѳедоровъ оказался очень молодымъ человѣкомъ, лѣтъ двадцати съ чѣмъ-нибудь. Худой, блѣднолицый, съ жиденькой бородкой и жидкими желтыми волосами. Лицо съ какою-то ребячески-наивной, даже жалкой, но въ то же время нахальной полуулыбкой. Эта странная полуулыбка прежде всего поразила Бакалина, онъ долго потомъ хотѣлъ и не могъ найти ей объясненія. Одежда Ѳедорова была небрежна: какое-то сѣренькое пальтецо, синій полосатый и очень смятый воротничекъ лѣтней рубашки, клеенчатая фуражка и потертая дорожная сумка черезъ плечо.

   Бакалину не разъ встрѣчались и въ Петербургѣ такія фигуры, случалось ему съ ними и бесѣдовать. Такіе господа обыкновенно возбуждали въ немъ презрительное чувство. Они высказывались всегда сразу, несли необычайную, наивно-злобную ахинею…

   «Навѣрное и этотъ такой же,— подумалъ Бакалинъ,— но, во-первыхъ, любопытно, что можетъ быть общаго между нигилистомъ и теперешнимъ движеніемъ? Зачѣмъ онъ ѣдетъ въ Сербію? А, во-вторыхъ, въ этомъ Ѳедоровѣ есть что-то симпатичное и жалкое… его надо послушать…»

   И они разговорились. Ѳедоровъ, дѣйствительно, оказался «такимъ же», разумѣется, сейчасъ же началъ высказываться, и съ каждымъ словомъ все больше и больше поражалъ Бакалина.

   — Одному я удивляюсь,— говорилъ онъ, закуривая папироску и снова разваливаясь на своемъ диванчикѣ,— что это они до сихъ поръ Милана терпятъ… къ чему онъ теперь?! Ну, да все равно, всему этому, во всякомъ случаѣ, конецъ этого… Можетъ быть, мы еще и до Бѣлграда не доѣдемъ, а ужъ все будетъ готово…

   — Что такое будетъ готово?— спросилъ Бакалинъ.

   — Какъ что? Понятное дѣло — что: еще одна рѣшительная побѣда надъ Керимомъ и — въ Бѣлградѣ революція, Сербія — республика, Черняевъ — диктаторъ на время войны, а потомъ — выборы, и ужъ кто тогда — онъ ли, другой ли — не знаю…

   — Боже мой! Откуда вы все это? Ровно ничего подобнаго и во снѣ не снилось…

   — Такъ, значить, вы ровно ничего не знаете,— рѣшительнымъ тономъ замѣтилъ Ѳедоровъ,— понятное дѣло, что въ газетахъ ничего этого не найдете.

   Бакалинъ новольно улыбнулся.

   — Да вы-то сами откуда же знаете такія вещи?— спросилъ онъ.

   — Ну ужъ, батенька, откуда я ихъ знаю, это мое дѣло, а вотъ пріѣдете, такъ сами увидите, что я знаю больше вашего…— И Ѳедоровъ глубокомысленно сдвинулъ брови, затягиваясь папиросой.

   — Такъ, по вашему, въ Бѣлградѣ насъ ждетъ революція?— удерживая улыбку, проговорилъ Бакалинъ.

   — А то что же?!

   — И, значить, народъ сербскій пошелъ биться не за своихъ мучимыхъ сосѣдей и братьевъ, не для того, чтобы свергнуть турецкое иго, тяготѣющее ладъ славянствомъ, а для того, чтобы сдѣлать революцію? И Черняевъ затѣмъ же поѣхалъ? И добровольцы наши затѣмъ же ѣдутъ?

   — Попятное дѣло! За какимъ же еще чортомъ ѣхать?!

   — Ну, а восточный вопросъ? Славянство и православіе? Свобода христіанъ?..

   Ѳедоровъ не далъ ему договорить. Онъ нервно вскочилъ и началъ съ азартомъ, теребя себя за бородку и сверкая глазами:

   — Экъ вы? Экъ вы? Восточный вопросъ! Да что мы, въ средніе вѣка, что ли, живемъ? Еще бы о крестовомъ походѣ заговорили! Свобода христіанъ, т. е. не христіанъ, а славянъ — это я понимаю… ну да, сначала турокъ побить, выгнать ихъ, очиститъ отъ нихъ славянскія земли… но, вѣдь, это только сполдѣла! Славянская республика, полная свобода извнѣ и извнутри, вотъ изъ-за чего поднялись славяне и вотъ въ чемъ мы ѣдемъ помогать имъ. А вы — православіе! Народность!.. Батюшка, стыдитесь! Кто же объ этомъ теперь думаетъ?!.

   — Какъ кто думаетъ!— началъ было раздражаться, но тотчасъ же и успокоилъ себя Бакалинъ.— Да вы, видно, ничего не слышите и не замѣчаете, что кругомъ васъ дѣлается, иначе увидѣли бы, о чемъ думаетъ вся Россія. Я самъ только недавно очнулся, и сразу поразился этимъ необычайнымъ движеніемъ… Просто, сердце наболѣло у всѣхъ, выносить больше невозможно, что обоихъ, братьевъ по крови и вѣрѣ, терзаетъ и мучаетъ позорное и гнилое чуждое племя. Просто, вѣковая несправедливость вопіетъ къ небу…

   — Чего это вы мнѣ проповѣдь-то говорите? Въ церковь бы пошли, да старымъ бабамъ и читали!.. Впрочемъ, извините, я, вѣдь, это не въ обиду вамъ, а досадно слушать,— понравился Ѳедоровъ.— Чего мнѣ кругомъ себя смотрѣть и замѣчать, что тамъ попъ какой-нибудь, или мужикъ, или дама великосвѣтская думаютъ?! Я знаю, что я думаю и зачѣмъ я ѣду… я знаю не то, что другимъ тамъ кажется, а то что есть на самомъ дѣлѣ. Какое мнѣ дѣло тамъ «до братьевъ по крови и вѣрѣ» — таковыхъ у меня не имѣется; я космополитъ и для меня дорого стремленіе славянъ образовать свободную республику на соціалистическихъ началахъ… Для помощи такому дѣлу я и ѣду… думалъ, что и вы тоже… Ну да, батюшка, не долго, сами ушлые…

   И вдругъ онъ осѣкся и замолчалъ. Онъ подозрительно сталъ посматривать на Бакалина. «Дуракъ, болванъ!— мысленно ругалъ онъ себя.— И чего это я спросонья разболтался… чортъ знаетъ его, что онъ за птица… Этакъ вмѣсто Бѣлграда совсѣмъ въ другую сторону попадешь…»

   Бакалинъ съ улыбкой наблюдалъ его. Не трудно было догадаться о причинѣ его смущенія; но оказалось также не трудно и успокоить его подозрѣнія. Черезъ минуту они снова бесѣдовали, и Ѳедоровъ былъ откровененъ по прежнему. Онъ горячо развивалъ передъ Бакалинымъ свои идеи, а тотъ его слушалъ, не перебивая. На слѣдующей станціи они простились, Бакалину захотѣлось спать и онъ вернулся въ свое купэ, гдѣ никого кромѣ его не было.

   Растянувшись на мягкомъ и длинномъ диванѣ, задернувъ фонарь синей шелковой занавѣской, онъ думалъ:

   «А вдругъ Ѳедоровъ не одинъ такой?! Вдругъ и эти добровольцы, которые только что проѣхали въ Бѣлградъ, тоже ѣдутъ дѣлать революцію, провозглашать диктаторовъ, устраивать на Балканскомъ полуостровѣ соціальную республику?! Какой вздоръ! Развѣ это возможно?! Да и самъ Ѳедоровъ черезъ мѣсяцъ можетъ быть будетъ неузнаваемъ».

   Крупныя капля дождя обливали стекла. Поѣздъ быстро мчался, однообразно постукивая и качаясь. Бакалинъ начиналъ засыпать…

  

VI.

   На палубѣ оживленіе, шумъ, крики. Пароходъ подходитъ къ Бѣлграду. День жаркій и ясный. Бакалинъ тоже вышелъ наверхъ изъ каюты. Онъ чувствовалъ себя очень утомленнымъ послѣ долгаго пути почти безъ всякихъ остановокъ. Къ тому же, чѣмъ ближе была цѣль, тѣмъ тревожнѣе становилось его чувство. Онъ съ болью сердца глядѣлъ на пустынный берегъ Сербіи. Тамъ, въ Россіи, всѣ эти картины тяжкой, неравной борьбы и ужасовъ, изуродованныхъ труповъ, потоки крови и слезъ, огонь, адъ проклятій, стоновъ и рыданій, вакханалія человѣческой бойня — все это, казалось страшнымъ и возмутительнымъ; но все же оно было такъ далеко, такъ расходилось съ впечатлѣніями повседневной жизни, что невольно и безсознательно являлось въ образѣ ужасной фантастической сказки, но чувство благоденствующаго, привыкшаго къ мирному общежитію человѣка не могло вмѣстить въ себѣ всего ужаса этой далекой, чуждой дѣйствительности.

   Теперь же то, что было такъ далеко, стало близко. Вотъ она, эта страна! Въ окружающемъ воздухѣ уже носятся, хотя еще неуловимые, міазмы; водное теченіе принесло сюда много человѣческой крови. Это сознаніе близости той яви, которая разсказывалась всему міру, какъ страшная сказка, наполнило душу Бакалина невыразимымъ ужасомъ. Онъ въ первый разъ теперь опредѣленно и ясно понялъ, куда онъ ѣдетъ и что его ожидаетъ. Ему вспоминались теперь эти корреспонденціи, письма и извѣстія, описанія болгарскихъ ужасовъ, цифры убитыхъ въ сраженіяхъ, и онъ чувствовалъ, что теперь только и начинаетъ узнавать, что все это значитъ…

   А, между тѣмъ, въ окружающемъ покуда не было ничего ужаснаго. Ясный день, оживленный, роскошный австрійскій берегъ, разнообразныя группы пассажировъ, громкіе и веселые разговоры. Всѣ эти люди такъ спокойны и заняты своимъ дѣломъ, какъ будто ничего не знаютъ о томъ, что творится такъ близко отъ нихъ, какъ будто все это нисколько ихъ не касается. Въ Петербургѣ, въ Москвѣ и по всей Россіи гораздо больше волненія, участія и сердечной тревоги… Всѣ, новости, всѣ извѣстія и слухи туда долетаютъ скорѣе. Вотъ уже второй день, что Бакалинъ не можетъ ничего добиться о томъ, что дѣлается теперь на театрѣ войны, ему повторяютъ только то, что онъ зналъ еще въ предѣлахъ Россіи, да и многое еще изъ того, что онъ знаетъ, здѣсь до сихъ поръ никому неизвѣстно.

   Бакалинъ сталъ искать глазами Ѳедорова и, замѣтивъ его, пробрался къ нему сквозь толпу. Студентъ стоялъ у самаго борта въ своемъ сѣренькомъ пальто и клеенчатой фуражкѣ и, не отрываясь смотрѣлъ по направленію къ Бѣлграду. Лицо его было грустно, даже съ губъ сошла обычная ему наивная и нахальная усмѣшка.

   — Ну, вотъ, слава Богу, выспимся хоть сегодня!— сказалъ Бакалинъ.

   — Выспимся-то, выспимся,— отвѣтилъ Ѳедоровъ,— а вотъ посмотрите-ка, батюшка, направо и налѣво. Австрійскій берегъ и сербскій — какая разница! Тамъ все цвѣтетъ, застроено, воздѣлано, а здѣсь — пустыня! Не думалъ я, что Сербія отрекомендуется намъ такимъ образомъ. И какая-го мрачная, унылая пустыня, даже солнце ее освѣтить не можетъ… Точно будто смерть на насъ глядитъ оттуда!..

   — Да что жъ, вѣдь, мы на смерть и ѣдемъ,— тихо проговорилъ Бакалинъ.

   — Ну, это еще посмотримъ!.. А какъ же вы въ Бѣлградѣ думаете — къ добровольцамъ присоединиться?

   — Вѣроятно, да и во всякомъ случаѣ нужно сейчасъ же отыскать ихъ и сговориться…

   — Такъ, знаете что: мы съ вами и остановимся вмѣстѣ въ гостиницѣ и дѣло будемъ вмѣстѣ устраивать… Согласны?

   — Ладно…

   Бѣлградъ уже былъ видѣнъ какъ на ладони. Небольшой, своеобразный и живописный городъ, раскинувшійся въ холмистой мѣстности. Вотъ старыя башни и крѣпость. Пароходъ идетъ мимо, заворачиваетъ… сейчасъ пристань. Сойдя на берегъ, Бакалинъ и Ѳедоровъ очутились среди многолюдной толпы, собравшейся для встрѣчи парохода. По большой части всѣ стояли молча и апатично поглядывали на пріѣзжихъ, только ребятишки кричали. Носильщики весьма нерасторопно управлялись съ чемоданами, и Бакалину пришлось изрядно прождать на солнечномъ припекѣ, прежде чѣмъ онъ получилъ свои вещи. Зато таможенные чиновники и жандармы не задержали, узнавъ, что пріѣзжіе — русскіе.

   — Гдѣ же мы остановимся?— спросилъ Ѳедоровъ.

   — Помилуйте, да во всѣхъ газетахъ я только и читалъ, что о гостиницѣ «Сербской короны», туда, значитъ, и направимся…

   Они взяли коляску и поѣхали. Несмотря на рессоры экипажа, отвратительная булыжная мостовая давала себя знать. Городъ, казавшійся съ парохода такимъ красивымъ, вблизи производилъ впечатлѣніе большой деревни. Маленькіе домики съ палисадниками, старыя лачуги. Только кое-гдѣ возвышаются старинныя красивыя мечети, а православные храмы всѣ почти низенькіе и весьма убогаго вида. Наконецъ, вотъ и площадь передъ большимъ домомъ. Этотъ домъ и есть гостиница «Сербской короны». Кучеръ потребовалъ съ нашихъ путниковъ неимовѣрную плату; они не стали съ нимъ спортъ; но только приняли это къ свѣдѣнію. Зато комнату отвели имъ большую и удобную, и цѣна оказалась умѣренная. Бакалинъ, узнавъ, что денежныя обстоятельства Ѳедорова весьма плохи, просилъ его не тратиться на помѣщеніе, такъ какъ въ такой комнатѣ имъ обоимъ за глаза хватитъ мѣста. Тотъ сразу и очень торопливо согласился на это.

   — Спать, спать и спать!— повторялъ Бакалинъ, спуская темныя занавѣски да окнахъ. Онъ раздѣлся, умылся и съ удовольствіемъ почувствовалъ, что можетъ отдохнуть и выспаться. Ѳедоровъ, какъ былъ, въ пальто и даже съ сумкой черезъ плечо, всклокоченный и неумытый, уже храпѣлъ на диванѣ…

   Они проспали нѣсколько часовъ. Проснулись — вечеръ. Покуда Бакалинъ одѣвался, его спутникъ вышелъ на балконъ комнаты.

   — Идемте скорѣе внизъ,— сказалъ онъ, возвращаясь.— Тутъ, въ саду, наши офицеры пьютъ пиво… я прислушался, и новые добровольцы, кажется, здѣсь… сейчасъ все узнаемъ.

   Они заперли свою комнату и поспѣшно сошли въ садъ. Передъ главной дверью было наставлено множество маленькихъ столовъ и, стульевъ. Прислуга разносила пиво и кушанья. Народу оказалось много. Почти все военные сербскіе мундиры. Говорили большей частью по-русски.

   Бакалинъ узналъ въ одномъ офицерѣ своего петербургскаго знакомаго и подошелъ къ нему. Тотъ удивился этой встрѣчѣ.

   — Вотъ ужъ не ожидалъ!— говорилъ онъ, крѣпко пожимая руку Бакалина.— Кого угодно думалъ здѣсь встрѣтить, только не васъ… Зачѣмъ пожаловали? Неужто въ добровольцы?

   — Будто я совсѣмъ не гожусь въ добровольцы?!. Шутки въ сторону, отвѣтьте на мои вопросы и дайте мнѣ свѣдѣнія…

   — Съ величайшимъ удовольствіемъ…

   Оказалось, что офицеръ пріѣхалъ сюда изъ арміи на нѣсколько дней, по дѣлу. То, что онъ разсказалъ Бакалину, было не особенно весело. Дѣла арміи очень затруднительны. Теперь затишье, но пройдетъ недѣля, много двѣ, и должны будутъ начаться дѣйствія, результатъ которыхъ весьма сомнителенъ. Сербское войско совсѣмъ плохо, да и положеніе русскихъ здѣсь не очень хорошо. Въ Бѣлградѣ какое-то равнодушіе, почти апатія, полное непониманіе важности и тяжести обстоятельствъ. Народъ совсѣмъ неприготовленъ къ борьбѣ, одни наши съ Черняевымъ поддерживаютъ духъ въ войскѣ.

   — Да, вотъ сами увидите, все это здѣсь сразу въ глаза бросается… Тутъ вотъ, за этими же столиками, нѣсколько нашихъ добровольцевъ, пріѣхали на-дняхъ. Жалуются, что выбраться не могутъ, задерживаетъ ихъ министерство, да и баста!

   — Вы знаете кого-нибудь изъ нихъ? Пожалуйста, познакомьте меня, мнѣ бы хотѣлось присоединиться къ ихъ партіи…

   Офицеръ взялъ Бакалина подъ руку и подвелъ его къ человѣку, сидѣвшему недалеко за стаканомъ пива.

   Лѣта этого человѣка сразу опредѣлить было трудно: лицо еще довольно молодое, некрасивое; короткіе, густые и почти совсѣмъ сѣдые волосы, фигура высокая, сухощавая и нѣсколько сутуловатая, но по виду довольно сильная. Одежда русскаго ополченца, изрядно запыленная,— очевидно о ней не имѣли возможности и не желали заботиться. Фамилія — Рапинъ. Положеніе въ обществѣ — отставной офицеръ, образованный человѣкъ и скромный, извѣстный по имени только въ тѣсномъ кружкѣ, но положительно даровитый публицистъ литераторъ. Таковъ былъ первый русскій доброволецъ, котораго пришлось увидѣть въ Бѣлградѣ Бакалину.

   Они сейчасъ же разговорились. Рапинъ говорилъ просто, спокойнымъ и добродушнымъ голосомъ. Ему, конечно, досадно, что они такъ застряли въ Бѣлградѣ; но онъ надѣется, что черезъ день, другой, ихъ выпустятъ и можно будетъ тронуться въ путь. Дѣло съ томъ, что всѣхъ русскихъ добровольцевъ распредѣляетъ министерство, а партія, къ которой принадлежитъ Рапинъ, не желаетъ разбиваться, а хочетъ составить особый отрядъ партизановъ. Партія большая — всего-на-всего человѣкъ около двухсотъ. Такъ вотъ изъ-за этого и произошла задержка…

   — Что же? Къ намъ хотите присоединиться?— спросилъ Рапинъ.— Въ такомъ случаѣ я вамъ покажу нашихъ… всѣ вамъ будутъ рады… Только одно, можетъ, вы съ дороги устали… а мы, вѣдь, солдаты, въ Делиградъ пѣшкомъ пойдемъ…

   Бакалинъ невольно смутился и не могъ сразу отвѣтить. Онъ дѣйствительно чувствовалъ себя уставшимъ, да и вообще только сейчасъ понялъ, какъ слѣдуетъ, что такое значитъ быть настоящимъ добровольцемъ. У него были рекомендательный письма и къ Черняеву, и къ нѣкоторымъ вліятельнымъ лицамъ въ Бѣлградѣ. Ему было бы легко устроиться такъ или иначе въ штабѣ и т. п. Чего же лучше — развезти кому слѣдуетъ рекомендательныя письма, представиться князю Милану. Но развѣ для этого уѣхалъ онъ изъ Петербурга? Да, онъ избалованъ комфортомъ, онъ не привыкъ къ лишеніямъ; но если бояться лишеній, усталости и опасностей, такъ не слѣдовало и ѣхать…

   Вернувшись въ свою комнату, Бакалинъ вспомнилъ о Ѳедоровѣ. Прошло около часу, а его все еще нѣтъ. Наконецъ, вотъ и онъ. Лицо сердитое и смущенное…

   — Куда это вы пропали? Искалъ я вась въ саду, нигдѣ нѣту…— спросилъ Бакалинъ.

   — Шлялся… нужно же было оглядѣться… съ нѣкоторыми омладинцами меня познакомили… чортъ бы ихъ побралъ совсѣмъ!

   — А что?

   — Да это идіоты какіе-то!

   Ѳедоровъ проговорилъ это злобно и мрачно и, что-то ворча себѣ подъ носъ, сталъ раздѣваться.

   — Да! Совсѣмъ, было, позабылъ!— улыбнулся Бакалинъ.— Что же, скажите, пожалуйста, революція-то въ Бѣлградѣ готова?

   — Какая тутъ революція! Нѣтъ, видно, я попалъ какъ куръ во щи… въ трясину какую-то мы, батенька, съ вами заѣхали, въ царство сонныхъ олуховъ! Бѣлградъ, да это я уже и не знаю что такое, не только что революція, тутъ какъ есть ничего не подѣлаешь…

   — Что же я-то вамъ говорилъ… и откуда вы брали ваши таинственныя и достовѣрныя свѣдѣнія?!..

   — Да вы не очень еще торжествуйте!— вскочилъ съ дивана уже въ одномъ бѣльѣ Ѳедорвъ.— Вы думаете, что меня надули, такъ васъ не надули? Ошибаетесь. Куда вы ѣхали?! Небойсь, къ православному славянству, возставшему на защиту своихъ братьевъ, поднявшему крестъ противъ луны?! Ошибаетесь, ошибаетесь!! Сербія спитъ, понимаете, спитъ, и спросонокъ досадуетъ, что ее заставляютъ браться за оружіе… Это все трусы и трусы… Глядите, здоровеннѣйшіе парни всѣ средства употребляютъ, нельзя ли улизнуть отъ войны, записаться въ больничары…

   — Но, вѣдь, по первому впечатлѣнію, по нѣсколькимъ примѣрамъ еще сударь невозможно… посмотримъ — увидимъ, можетъ, и не совсѣмъ еще такъ… Ну, а наши, русскіе, видѣли — это, кажется, ужъ не трусы.

   — И изъ нихъ швали довольно; мало ли кто сюда лѣзетъ… Добровольцевъ больше десятка видѣлъ, не то завтра, не то послѣзавтра въ дорогу собираются, въ Делиградъ, я съ ними сговорился, примыкаю…

   — Это въ партизанскій отрядъ?! А я думалъ, вы въ Россію вернетесь… Вѣдь, они идутъ не революцію дѣлать, а просто съ туркомъ биться…

   — А, да отвяжитесь!.. Ну въ отрядъ… ну иду!..— совсѣмъ по-дѣтски крикнулъ Ѳедоровъ.

   — И я съ вами, вмѣстѣ пойдемъ, вмѣстѣ будемъ партизанами…

   Они замолчали и скоро заснули крѣпкимъ сномъ…

  

VII.

   На другое утро Бакалинъ рѣшился идти разыскивать сестеръ милосердія. У него до боли колотилось сердце, когда онъ подходилъ къ указанному ему дому. Потомъ онъ рѣшительно не помнилъ подробностей, не помнилъ, кто это встрѣтилъ, что онъ говорилъ и что ему говорили. Онъ помнилъ только одно, что онъ стоялъ посреди свѣтлой, большой комнаты, загроможденной какими-то предметами, о которыхъ до тѣхъ поръ не имѣлъ никакого понятія. Онъ стоялъ и зналъ, что она здѣсь гдѣ-нибудь,— можетъ, въ сосѣдней комнатѣ, и что вотъ она сейчасъ къ нему выйдетъ…

   И она вышла.

   Взглянувъ на нее, онъ обезумѣлъ отъ радости. Еще никогда во всю жизнь не глядѣлъ онъ такъ ни на одну женщину. Въ своемъ скромномъ платьицѣ съ узенькимъ воротничкомъ и краснымъ крестомъ на рукавѣ она показалась ему такой красавицей, какою онъ ни разу ее не видѣлъ. Одно мгновеніе — и онъ бы бросился къ ней и зарыдалъ бы какъ ребенокъ. Онъ едва удержался, едва совладалъ съ собою.

   А она шла къ нему, радостно улыбаясь и протягивая ему обѣ руки.

   — Вотъ это кто! Вотъ!.. Я никогда бы этого не подумала… И какъ я рада, право, васъ видѣть!— съ неизмѣнной своей откровенностью и простотою говорила Наташа.

   Онъ не могъ сказать ей ни слова, онъ только горячо пожималъ ея руки.

   — Вотъ, вѣдь… Бѣлградъ…— продолжала она.— Давно ли никому и въ голову не могло придти сюда ѣхать, а теперь самое модное мѣсто…

   Онъ не далъ ей договорить. Онъ поблѣднѣлъ отъ боли, схватившей его сердце.

   — И вы тоже!— печально проговорилъ онъ.— Я не ради прогулки, Наталья Алексѣевна…

   — Къ Черняеву? Въ штабъ? Да?— живо спросила она.

   — Разумѣется, къ Черняеву, но только не въ штабъ… Я простой солдатъ партизанскаго отряда русскихъ добровольцевъ.

   Она вдругъ покраснѣла и съ добрымъ, смущеннымъ лицомъ опять протянула ему руки.

   — Голубчикъ, Николай Степанычъ, простите меня… я понимаю, но теперь ужъ больше не буду, не буду… и вы не повѣрите, какъ а рада. Ну вотъ, ну вотъ, и сошлись мы съ вами… Вѣдь, вы видите меня ея исполненіемъ моихъ служебныхъ обязанностей. Черезъ два дня возвращаемся въ Паратчинъ къ княгинѣ (вотъ женщина, если бы вы знали!)… говорятъ, черезъ недѣлю намъ будетъ много дѣла…

   Она какъ-то вдругъ примолкла, лицо ея затуманилось. Очевидно, ей вспомнилась какая-нибудь тяжелая сцена. Но вотъ глаза снова блеснули, настоящая минута пересилила воспоминаніе.

   — Вы, вѣдь, недавно?! Къ нашимъ передъ отъѣздомъ заходили?

   — Да, былъ… всѣ здоровы, письма отъ васъ дожидались.

   — Три ужъ послала отсюда, да съ дороги два… только стращаютъ меня, говорятъ, что письма не доходятъ, перехватываютъ… правда ли? Не слыхали? А постойте, вѣдь, всего недѣль шесть какъ мы съ вами въ послѣдній разъ видѣлись! Думали ли мы тогда?!. Впрочемъ, я ужъ немножко думала.

   — А я совсѣмъ не думалъ, я даже двѣ недѣли тому назадъ совсѣмъ не думалъ… И знаете ли, когда я ожилъ? Только когда ваша тетушка сказала мнѣ, что вы уѣхали въ Сербію… Вы меня оживили и научили, и я долженъ былъ вамъ сказать это.

   Наташа опять покраснѣла, слушая слова его. Но это была уже не прежняя краска. Она стыдилась и радовалась, и въ то же время ей хотѣлось плакать. Она глядѣла на Бакалина, и онъ казался ей совсѣмъ новымъ человѣкомъ, котораго она прежде не знала и узнать котораго было для нея большою радостью.

   Она, никогда не задумывавшаяся надъ отвѣтомъ, всегда смѣлая и прямая, теперь не знала, что сказать ему, и краснѣла еще больше и становилась похожей на сконфуженнаго и обрадованнаго ребенка…

   — Я тутъ непричемъ,— наконецъ, нашлась она,— вамъ толчекъ нуженъ былъ какой-нибудь.

   Онъ только рукой махнулъ на это. Ему безумно захотѣлось сказать ей все, сказать, что онъ ее любитъ, какъ никого не любилъ въ жизни, что эта любовь спасла его отъ полной нравственной смерти, что онъ отдаетъ ей всю свою жизнь и всю свою душу.

   Онъ бы и сказалъ тутъ же, сейчасъ; но одно внезапное сознаніе остановило его порывъ и охватило его ужасомъ.

   Что будетъ съ нимъ, если она только изумится этимъ неожиданнымъ, несвоевременнымъ признаніемъ?! Что будетъ съ нимъ, если она остановить его и найдетъ все это только пошлымъ, смѣшнымъ и глупымъ?! А развѣ онъ имѣлъ какое-нибудь право, какое-нибудь основаніе ожидать чего-либо другого, развѣ есть хоть какая-нибудь возможность предполагать такой отвѣтъ, какой ему нужно?!. Что жъ?!— подписать себѣ смерть и ужъ безвозвратно! Что онъ будетъ дѣлать, когда у него отнимется всякая надежда?.. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!!.

   И онъ свелъ разговоръ къ обыкновеннымъ вопросамъ.

   Успокоившись, она начала говорить ему о немъ самомъ, о томъ, что ожидаетъ его въ Делиградѣ…

   Имъ пора было проститься. За Наташей ужъ приходили. Бакалинъ видѣлъ, что она нужна, что ее дожидаются.

   — Прощайте, Наталья Алексѣевна,— собравшись, наконецъ, съ силами сказалъ онъ,— врядъ ли до отъѣзда придется увидѣться.

   — Да гдѣ ужъ тутъ, столько дѣла, что не знаю, какъ и кончимъ,— отвѣтила она,— а завтра непремѣнно нужно бы ѣхать въ Паратчетъ… До свиданья…

   Она протянула ему руку.

   — Можетъ быть, никогда больше не увидимся…— тихо проговорилъ Бакалинъ.

   — Ахъ, зачѣмъ вы это! Не слѣдуетъ говорить такъ!..

   А, между тѣмъ, Наташѣ и самой взгрустнулось. Она подняла на него глаза и посмотрѣла такимъ добрымъ, ласкающимъ взглядомъ.

   — Прощайте, голубчикъ; дай вамъ Богъ всего, всего… будьте молодцомъ… я стану за васъ молиться…

   На послѣднемъ словѣ голосъ ея сорвался, губы нервно вздрогнули. Она старалась смигнуть непослушныя, набѣгавшія слезы.

   Бакалинъ схватилъ ея руку, прижалъ къ губамъ и долго не могъ выпустить. Наташа поцѣловала его въ лобъ и молча, торопливо вышла изъ комнаты.

   Онъ не успѣлъ взглянуть на нее, не успѣлъ разглядѣть лица ея. Онъ остался весь день подъ обаяніемъ этого нежданнаго, прощальнаго поцѣлуя. Онъ чувствовалъ, что этимъ поцѣлуемъ она какъ бы благословила это. Онъ вышелъ на улицу счастливымъ, бодрымъ человѣкомъ, какимъ не былъ еще ни разу въ жизни.

  

VIII.

   А въ гостиницѣ «Сербскій короны» Бакалина уже дожидался одинъ изъ новыхъ товарищей-добровольцевъ. Онъ объявилъ, что все улажено и для отправленія въ Делиградъ не представляется никакой помѣхи. Министерство или, вѣрнѣе, полковникъ Беккеръ, завѣдывавшій назначеніями пріѣзжавшихъ русскихъ, разрѣшилъ партіи не разбиваться и идти всѣмъ вмѣстѣ до квартиры главнокомандующаго, отъ котораго уже будетъ зависѣть дальнѣйшее ихъ назначеніе. Завтра утромъ, послѣ обѣдни въ соборѣ, рѣшено выступать.

   Это извѣстіе пришлось какъ нельзя болѣе по мыслямъ Бакалина. Ему совсѣмъ не хотѣлось сидѣть въ Бѣлградѣ, съ кѣмъ-нибудь встрѣчаться и осматривать городъ. Да и что тутъ осматривать?!— онъ въ свою жизнь навидался столько различныхъ городовъ, такъ исколесилъ изъ конца въ конецъ всю Европу, что обязанности добросовѣстнаго путешественника ему давно надоѣли. Да и какой же онъ теперь путешественникъ?! Онъ поспѣшилъ въ министерство, чтобъ сдать куда слѣдуетъ на сохраненіе свои вещи, и оставилъ при себѣ только самое необходимое. Остальной день провелъ вмѣстѣ съ добровольцами въ приготовленіяхъ къ походу.

   Ѳедоровъ былъ тутъ же, но держалъ себя довольно скромно.

   Добровольцы выбрали себѣ главаря, сотниковъ и урядниковъ и единогласно рѣшили составить маршрутъ, чтобы какъ можно скорѣе быть на мѣстѣ. Разошлись довольно рано, чтобы хорошенько выспаться.

   Бакалинъ, къ своему величайшему изумленію, проснулся на другое утро такъ поздно, что уже подумалъ, не ушла ли партія безъ него, Ѳедорова и слѣдъ простылъ, оказалось, что онъ вышелъ изъ гостиницы чуть не съ восходомъ соллечнымъ.

   Поспѣшно расплатись и снарядившись для похода, Бакалинъ поѣхалъ въ соборъ. Служба уже давно началась, добровольцы наполняли церковь, множество народу тѣснилось на паперти.

   Бѣлградскій соборъ снаружи ее представляетъ ничего замѣчательнаго: онъ не великъ и напоминаетъ русскую сельскую церковь. Внутри онъ нѣсколько мраченъ и довольно величествененъ.

   Бакалинъ съ трудомъ пробрался впередъ и сразу невольно поддался настроенію, очевидно уже охватившему почти всѣхъ присутствовавшихъ. Никто не улыбался и не перешептывался. Всѣ лица были серьезны — каждый уходилъ въ свой внутренній міръ и переживалъ важную минуту.

   Служба подходила къ концу. Дѣти, одѣтыя въ ризы, держатъ высокія свѣчи и кресты! Подъ своды уносятся звуки старинныхъ византійскихъ напѣвовъ, а въ высокія окна врываются солнечные лучи, сквозитъ синева безоблачнаго неба…

   Въ походъ, въ походъ! Добровольцы выстроились рядами и, сопровождаемые шумною толпою, неустанно кричавшею имъ свое «живіо!», двинулись по улицамъ Бѣлграда. Солнце начинало сильно припекать, день обѣщалъ бытъ знойнымъ. Бакалинъ шелъ рядомъ съ Рапинымъ и Ѳедоровымъ. Онъ долго еще оставался подъ впечатлѣніемъ, вынесеннымъ имъ изъ храма; но мало-по-малу новизна его положенія начинала развлекать и занимать его.

   Боже мой, онъ ли это?! Еще недавно ничто подобное и во снѣ ему не мотло присниться. Онъ, привыкшій разъѣзжать по Невскому проспекту въ собственномъ покойномъ экипажѣ и проклинавшій петербургскихъ извозчиковъ въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда прпхогилось нанимать ихъ, предпринимавшій лѣтнія прогулки въ прюнелевыхъ ботинкахъ и, во избѣжаніе загара, прикрывавшійся зонтикомъ изъ небѣленаго шелку, онъ идетъ теперь по солнечному припеку въ толстыхъ высокихъ сапогахъ, съ тяжелой сумкой за плечами. И идти ему предстоитъ не пять верстъ, не десять, а цѣлыя сотни. И онъ нисколько не ужасается такому невѣроятному обстоятельству — напротивъ, удивительная бодрость и свѣжестьтвъ его тѣлѣ… Право, какъ будто снова вернулись давно забытые отроческіе годы, когда, бывало, по пріѣздѣ въ Женеву, доставляла такое блаженство partie de plaisir на вершину какого-нибудь Salève’а…

   Онъ оглядѣлся. Вотъ они уже за городомъ. Замолкло, наконецъ, «живіо!», маханье платками и шляпами. Они одни среди поля, а солнце такъ и жжетъ, такъ и жжетъ въ безвѣтряномъ воздухѣ. Спереди и сзади него все веселыя, радостныя лица. Ѳедоровъ какъ-то припрыгиваетъ на ходу и сбивается съ ноги, а Рапинъ доказываетъ ему, что этакъ онъ скоро устанетъ и ни на что не будетъ годиться.

   — Да! Какъ же вы вчера порѣшили: сколько первый переходъ?— спросилъ Бакалинъ.

   — Тридцать семь верстъ только!— отвѣтилъ Рапипъ, на ходу закуривая папироску.— Хоть ползкомъ, хоть бѣгомъ, а тридцать семь верстъ къ вечеру должны сдѣлать. Сразу-то не мудрено, я думаю, горя и не почувствуемъ, а вотъ что завтра будетъ, не знаю… Впрокъ, вѣдь, и настроеніе много значитъ, смотрите какъ мы всѣ идемъ! право, я ни разу въ жизни такъ какъ-то легко и свободно не хаживалъ… А уставать начнемъ, пѣсни запоемъ… Вѣдь, тутъ у насъ такіе пѣсенники есть — чудо!

   И они всѣ идутъ прямо по шоссе, поднимая густыя облака пыли, обдавая себя этой пылью. Сапоги ихъ давно побѣлѣли, одежда сдѣлалась сѣрой. По лицу сбѣгаютъ капли перемѣшаннаго съ пылью пота. Пыль забивается въ глаза, въ носъ, въ уши. Бакалинъ ужъ чихать сталъ; сначала онъ ежеминутно вытиралъ себѣ лицо платкомъ, но скоро убѣдился, что это ровно ни къ чему, только платокъ сдѣлался совсѣмъ сѣрымъ. «Эхъ, да, вѣдь, не ослѣпну… Вотъ гдѣ-нибудь рѣчка будетъ, побѣгу, умоюсь!» — подумалъ онъ и скоро совсѣмъ забылъ о своемъ лицѣ, хоть оно и горѣло и даже начинало саднить…

   По обѣимъ сторонамъ шоссе мѣстность становилась все живописнѣе: зеленые холмы, дубовыя рощи, обширныя поля, гдѣ уже возвышались скирды съ торчавшими шестами. Попадались по дорогѣ селенія съ явными признаками благосостоянія жителей. Завидѣвъ отрядъ добровольцевъ, сербскія дѣти выбѣгали и останавливались у края шоссе въ наблюдательной позѣ. Мужчинъ было видно очень, мало; но женщины и дѣвушки выходили вслѣдъ за дѣтьми въ своихъ грубыхъ пестрыхъ одеждахъ, съ красивыми, загорѣлыми лицами, напоминающими типъ Малороссіянокъ. Онѣ не выказывали особеннаго восторга и одушевленія, но иногда выносили кувшины съ водою, предлагая ратникамъ напиться. Нѣкоторыя рѣшались на разспросы, спрашивали: «Куда? Гдѣ теперь турки» — толковали что-то про своихъ мужей и братьевъ — но наши, за немногими исключеніями, ихъ плохо понимали и затруднялись отвѣчать на ихъ разспросы. Вслушиваясь и вглядываясь, Бакалинъ убѣждался, что народъ, дѣйствительно, довольно апатиченъ и относится къ войнѣ совсѣмъ не такъ, какъ это толкуютъ.

   Вотъ ужъ отъ деревъ начинаютъ тянуться длинныя тѣни и жаръ спалъ, и дышать легче. А добровольцы все идутъ, да идутъ. Тамъ и здѣсь, по рядамъ, какое разнообразіе сюжетовъ разговора, какіе отрывки всевозможныхъ воспоминаній, сужденій и споровъ.

   Усталость начинаетъ чувствоваться почти всѣми, ноги какъ будто деревянныя, ѣсть хочется страшно. Но теперь уже скоро, нѣсколько верстъ осталось. Всѣ вдругъ призамолкли,— точно сговорились….

   И вдругъ, въ заднихъ рядахъ, раздалась запѣвка пѣсни. Чистый и довольно нѣжный теноръ вывелъ:

  

   Вни-изъ по ма-атушкѣ по Во-о-о…

  

   Нѣсколько голосовъ подхватило и черезъ минуту вся почти партія подпѣвала:

  

   Внизъ по матушкѣ по Волгѣ,

   Но широкому раздолью…

  

   Разливались и замирали эти стоголослые звуки въ вечернемъ воздухѣ. Сербскія поля оглашались старинною русской пѣсней. И каждый невольно переносился туда, къ себѣ, къ своимъ, и грустно-любовное чувство выливалось съ сердечною правдой въ заунывно-разгульные звуки.

   Наконецъ, главарь отряда объявилъ, что назначенное на этотъ день пространство пройдено, можно остановиться для ѣды и ночлега. Но гдѣ же остановиться? Теплый росистый вечеръ спустился на землю, полная луна освѣщаетъ извивы дороги, вблизи не видно никакого селенія… Направо дубовая роща, маленькая рѣчка перерѣзываетъ шоссе и блеститъ у самой опушки, уходя куда-то за пригорокъ. Чѣмъ же не ночлегъ въ этой рощѣ?!— подъ бокомъ вода, деревья такія славныя, густыя, трава такая свѣжая, мягкая, будто перина! Рѣшено ночевать въ рощѣ…

   Ряды разстроились, всѣ перепутались, выбираютъ удобное мѣсто между деревьями, гдѣ можно было бы разложить костеръ, сварить ужинъ. Нѣсколько человѣкъ возятся съ колой, нагруженной съѣстными припасами и скуднымъ багажамъ добровольцевъ. Лошадей выпрягли и привязали тутъ же… Вотъ раздался трескъ ломаемыхъ для костра вѣтокъ, и черезъ нѣсколько минутъ вспыхнулъ огонь, разгоняя полусумракъ и споря съ луннымъ свѣтомъ.

   Собралась цѣлая компанія изслѣдовать рѣчку, нельзя ли выкупаться… Можно, можно!— Въ иныхъ мѣстахъ довольно глубоко, твердое песчаное дно и вода чистая. Скоро раздались всплески купальщиковъ, веселое гоготанье…

   Бакалинъ развернулъ свой плэдъ и улегся самымъ удобнымъ образомъ подъ развѣсистымъ дубомъ. Онъ ногъ подъ собою не чувствовалъ отъ усталости, его мучили жажда и голодъ, лицо горѣло. Но въ немъ самомъ, въ сердцѣ и мысляхъ воцарилась такая блаженная тишина, что онъ былъ совершенно доволенъ своимъ положеніемъ. Онъ жадно слѣдилъ глазами за приготовленіемъ незатѣйливаго ужина и только повторялъ про себя, скоро ли? скоро ли?.. Съ положительнымъ наслажденіемъ принялся онъ за ѣду, и эта первобытная стряпня показалась ему неизмѣримо вкуснѣе всѣхъ издѣлій Дюсо и Бореля. Чай съ ромомъ, розлитый въ складные стаканы, явился просто волшебнымъ напиткомъ: онъ распространялъ въ тѣлѣ чудную теплоту, утолялъ жажду, возбуждалъ удивительное веселье…

   Но все же усталость давала себя знать и, поѣвши и напившись, всѣ спѣшили удобнѣе размѣститься и заснуть скорѣе.

   — У васъ такой большой плодъ, дайте-ка мнѣ мѣстечко, авось ночью не подеремся,— подошелъ къ Бакалину Ѳедоровъ.

   — Сдѣлайте одолженіе.

   Студентъ немедленно растянулся и вздохнулъ всей грудью.

   — А, вѣдь, хорошо!— сказалъ онъ, озираясь кругомъ.— Какая славная ночь и какая славная здѣсь природа… Тутъ бы тишина, да міръръ, да всякое преуспѣяніе! И народъ не бѣдный, вонъ селами мы проходили,— богаче нашихъ… А тутъ эти ужасы, война, нашествіе баши-бузуковъ и черкесовъ… можетъ, эти гости и сюда заглянутъ, пройдутся до Бѣлграда?! Что тогда?! Отъ селъ, однѣ груды пепла, эти дѣти, что такъ удивленно смотрѣли на насъ, зарѣзаны; эти черноглазыя сербки, что выносили намъ кувшины съ водою и кричали: «живіо!» — поруганы, замучены, растерзаны!.. Неужели это будетъ еще продолжаться? Неужели оно можетъ продолжаться?!

   Но Бакалинъ ничего не слышалъ. Онъ спалъ, какъ убитый, положивъ подъ голову свою сумку и прикрывшись уголкомъ плэда.

   «Ишь, вѣдь, ужъ и заснулъ!» — не безъ зависти подумалъ Ѳедоровъ, поворачиваясь на другой бокъ. Онъ чувствовалъ, что, несмотря на страшную усталость, заснетъ не скоро. Онъ былъ въ возбужденномъ состояніи. Весь день въ его голову стучались самыя неожиданныя мысли, совершенно противоположныя его прежнимъ мыслямъ. Во всемъ его внутреннемъ мірѣ произошла большая перемѣна, хотя самъ онъ еще и не сознавалъ ея. Онъ только чувствовалъ, что живется какъ-то совсѣмъ по новому, что все кругомъ, и люди, и предметы, стали другими…

   Луна все свѣтила, измѣняя очертанія дѣйствительности, создавая причудливыя группы изъ деревьевъ и спящихъ добровольцевъ.

   Глубокая тишина стояла въ душистомъ, влажномъ воздухѣ и только нарушалась дыханьемъ спящихъ и ихъ храпомъ. Костеръ угасалъ…

  

IX.

   Рано утромъ главарь сталъ будить добровольцевъ. Иные уже сами проснулись; но другихъ трудно было и добудиться. Воздухъ такой чудесный, утро свѣжее, душистое — сонъ въ это время самый сладкій. Однако, всѣ поднялись и спѣшили къ рѣчкѣ умываться и купаться. Потомъ на сцену появились остатки вчерашняго ужина, заварили чаю передъ дорогой. Лошади были уже впряжены въ колу. Она снова нагружалась вещами, взятыми на ночь, и опроставшейся посудой.

   Бакалинъ тоже всталъ и направился къ рѣчкѣ. Ноги и бедра какъ будто избиты, даже прикоснуться больно. Точь-въ-точь, какъ бывало; въ училищѣ, послѣ перваго урона гимнастики. Но, вѣдь, и тогда урока черезъ два, три все проходило — напряженность мускуловъ излѣчивалась усиленіемъ упражненій. Значитъ, и теперь пройдетъ все ходьбою…

   Ѳедоровъ жаловался тоже на боль и говорилъ, что ему плохо спалось ночью.

   — Нѣтъ, я ни разу даже не просыпался; кажется, еще никогда такъ великолѣпно не спалъ на своей постели,—замѣтилъ Бакалинъ.

   — Храпѣли изрядно, я вамъ не разъ позавидовалъ, ворочаясь съ боку-на-бокъ… На душѣ, видно, у васъ легко, всѣ вопросы порѣшили… А во мнѣ такая сумятица, какъ-то такъ странно… Боюсь, право, ужъ не передъ болѣзнью ли это…

   — Боже васъ сохрани и помилуй! Развѣ можно заболѣвать теперь?! Напейтесь хорошенько чаю съ ромомъ, вотъ вамъ моя фляжка.

   «Что это онъ въ самомъ дѣлѣ какой-то жалкій!» — подумалъ Бакалинъ вслѣдъ уходившему Ѳедорову. «И совсѣмъ не тотъ, какъ былъ тогда въ вагонѣ… Вотъ она жизнь-то настоящая что значитъ!..»

   Этотъ день оказался разнообразнѣе предыдущаго. Добровольцевъ то и дѣло обгоняли ѣдущіе въ Делиградъ, встрѣчались и изъ Делиграда. На вопросы — отвѣчали, что покуда все благополучно, кое-гдѣ незначительныя стычки, войска съ той и съ другой стороны приготовляются къ рѣшительнымъ дѣйствіямъ… Вотъ катитъ съ какимъ-то порученіемъ штабный офицерикъ.

   Завидѣвъ добровольцевъ, онъ принялъ величественную позу. Лицо самодовольное и важное, грудь украшена орденомъ Іакова. Онъ покровительственно кивнулъ головой и приложился къ фуражкѣ.

   — Къ намъ? Поучиться какъ турокъ битъ надо?.. Доброе дѣло!

   Эти слова онъ произнесъ съ королевскимъ величіемъ.

   Они продолжали идти впередъ, такъ же бодро, какъ и вчера, въ такомъ же хорошемъ настроеніи.

   Но что это такое, вонъ тамъ, у рощи? Какой-то дымъ… большая толпа народу… Подошли ближе, всмотрѣлись: въ грязномъ рубищѣ, оборванныя, полунагія женщины всѣхъ возрастовъ и дѣти. Кажется, можно насчитать нѣсколько сотенъ, и собрались вокругъ разложенныхъ костровъ, что-то варятъ въ котелкахъ… Ужъ не бѣглецы ли это изъ Болгаріи!? Такъ и оказалось. Добровольцы рѣшили остановиться. Въ партіи нашелся одинъ, знавшій по-болгарски и вызвался объясняться съ болгарками. Къ нему сейчасъ же подошло нѣсколько женщинъ. Что пришлось отъ нихъ выслушать, въ чемъ убѣдиться своими глазами!!..

   Пожилая болгарка съ неестественно впалыми и потускнѣвшими глазами, съ лицомъ, на которомъ застыло выраженіе ужаса, разсказывала о томъ, что сдѣлали турки съ ея роднымъ, селеніемъ. Она говорила, повидимому, хладнокровно о самыхъ невѣроятныхъ ужасахъ, у нея не вылилось ни одной слезинки. Но каждому, глядя на нее, ясно было, что это холодное спокойствіе страшнѣе самаго остраго отчаянія. На ея глазахъ изрубили въ куски ея мужа и дѣтей разорвали на части… Она кидалась, умоляя, чтобъ и съ нею покончили скорѣе… но они замѣтили, что смерть для нея будетъ отрадой, и съ хохотомъ оставили ее жить, только оторвали ей оба уха и отрѣзали два пальца…

   Она сдернула повязку съ головы, показала свою руку…

   Собравшіеся добровольцы отшатнулись въ ужасѣ…

   Другія женщины рыдали и ломали руки. Правда, онѣ успѣли убѣжать до нашествія мучителей, но убѣжали безъ отцовъ, мужей и братьевъ, ушедшихъ въ горы съ оружіемъ. Онѣ бросили родину, имущество, все близкое и дорогое, и вотъ теперь на чужбинѣ, быть можетъ, наканунѣ голодной смерти.

   Страшенъ былъ видъ ихъ изнуренныхъ, отчаянныхъ лицъ, страшна была ихъ нагота и лохмотья. Добровольцы глядѣли на нихъ съ ужасомъ и жалостью.

   Бакалинъ остановился около небольшой группы. На травѣ сидѣла старуха и молодая дѣвушка; немного поодаль, прислонясь къ дереву, стояла дѣвочка лѣтъ двѣнадцати. Старуха что-то говорила скоро, скоро, съ порывистыми жестами. Дѣвушка, очевидно, уговаривала ее и въ то же время рыдала самымъ безнадежнымъ образомъ. Приглядѣвшись, Бакалинъ понялъ, въ чемъ дѣло: старуха была, очевидно, помѣшана,— она сошла съ ума отъ страха и ужаса. Она говоритъ несообразности, она перепутала дѣйствительность съ вымыслами своего больного воображенія. Дочь старается навести ее на правду; но видитъ, что ничего не помогаетъ, что къ матери никогда ужъ не вернется разсудокъ. И вотъ она рыдаетъ и стонетъ и не въ силахъ справиться со своимъ горемъ, не въ силахъ спокойно глядѣть на мать, которая недавно была такой ласковой и благоразумной, а теперь ничего не понимаетъ, не узнаетъ даже родной дочери и принимаетъ ее за кого-то другого…

   Бакалину стало тяжело и душно; онъ перевелъ глаза на дѣвочку, стоявшую у дерева. Дѣвочка была грязна и въ такихъ невѣроятныхъ лохмотьяхъ, что казалась почти голою. Она не плакала, молчала и, не шевелясь, глядѣла куда-то прямо передъ собою. Несмотря на всю грязь, сильный загаръ и эти безобразныя лохмотья, ребенокъ поражалъ своей красотою. Съ такими великолѣпными глазами, съ такими чертами лица черезъ нѣсколько лѣтъ изъ нея должна была выйти красавица. Но что-то ужасное лежало на этомъ лицѣ, свѣтилось въ глазахъ этихъ. Пристально вглядѣвшись, Бакалинъ понялъ, что передъ нимъ не двѣнадцатилѣтній ребенокъ, а изстрадавшаяся, измученная женщина… Да, въ одинъ какой-нибудь день, въ одинъ, можетъ быть, часъ, цѣлые страшные года, пронеслись надъ несчастнымъ ребенкомъ. И каковы должны были быть впечатлѣнія, чтобы сразу превратить наивное дѣтское личико въ этотъ страдальческій образъ! А что впереди? Никакая новая жизнь, какъ бы ни сложилась она, не въ силахъ будетъ уничтожить ядъ этого ранняго, но смертельнаго воспоминанія!..

   Добровольцы должны были двинуться въ путь. Они собрали сколько могли денегъ и роздали ихъ болгаркамъ. Долго еще мерещились имъ эти жалкія фигуры, и между ними не нашлось никого, кто остался бы равнодушнымъ.

   Безъ особенныхъ приключеній совершилось ихъ остальное путешествіе. Было двѣ холодныхъ ночи, и они продрогли страшно.

   Три человѣка не выдержали дороги, простудились и захворали. Двоихъ изъ нихъ пришлось даже сдать на руки проѣзжавшимъ офицерамъ, тѣ согласились довезти ихъ до Делиграда. Чѣмъ ближе къ Делиграду, тѣмъ чаще встрѣчались повозки съ ранеными. Страдальческія лица и стоны заставляли сжиматься сердце. Черезъ четверо сутокъ партія была, наконецъ, у цѣли. Бакалинъ сильно усталъ; но онъ не переставалъ удивляться на себя и радоваться: голова свѣжа, нигдѣ не болитъ — даже ноги и бедра ломить перестало. Ѳедоровъ тоже оправился и былъ въ болѣе ровномъ настроеніи духа. О Рапинѣ и говорить нечего — онъ глядѣлъ такимъ молодцомъ, такой здоровый загаръ залилъ его щеки, что на него можно было залюбоваться…

   Среди горъ, покрытыхъ богатой растительностью, среди ежеминутно открывавшихся разнообразныхъ и прелестныхъ ландшафтовъ, показался Делиградъ. Вотъ редутъ съ 4 пушками и запаснымъ оружіемъ, вотъ площадка, на которой расположены бивуакомъ два батальона; дальше кадры, гдѣ въ то время образовывались новыя русскія бригады. Всюду оживленная дѣятельность. Такова была главная квартира Черняева. Добровольцы остановились передъ маленькимъ деревяннымъ флигелькомъ — они узнали, что этотъ флигелекъ — помѣщеніе главнокомандующаго и его штаба. Близъ домика стоялъ караулъ, плохо одѣтый и вообще производившій жалкое впечатлѣніе. Это былъ образчикъ того войска, съ которымъ Черняеву приходилось такъ долго охранять Сербію отъ турецкихъ полчищъ.

   Добровольцы выбрали изъ среды своей нѣсколько человѣкъ и уполномочили ихъ для объясненій съ главнокомандующимъ. Между ними попали Бакалинъ и Рапинъ. Оказалось, что начальникъ штаба куда-то уѣхалъ, и какой-то офицеръ, послѣ предварительныхъ объясненій, пропустилъ ихъ въ первую минуту. Это было нѣчто въ родѣ столовой, отличавшейся самой незатѣливой меблировкой. Молодой и длинный, какъ жердь, адъютантъ, съ расчесанными бакенбардами и проборомъ посерединѣ, съ физіономіей петербургскаго франта, дремалъ на стулѣ у окошка.

   При входѣ добровольцевъ онъ открылъ тлаза и всталъ къ нимъ навстрѣчу. Отъ него, какъ и отъ штабнаго офицера, встрѣтившагося на дорогѣ, отдавало сознаніемъ собственнаго достоинства. Эта осанка, вмѣстѣ съ неизбѣжнымъ «Таково» на груди, не шли къ его фигурѣ.

   — Что тутъ у васъ? Кто это?..— спросилъ изъ-за двери тихій голосъ.

   — Новые добровольцы, ваше в-ство!..

   Въ комнату вошелъ, нѣсколько уставшей походкой, человѣкъ среднихъ лѣтъ, средняго роста и крѣпкаго тѣлосложенія. На немъ былъ нараспашку военный сюртукъ съ генеральскими погонами. Коротко остриженные темные волосы, небольшая борода, значительная припухлость подъ небольшими симпатичными, какъ бы усталыми глазами, чисто русскій носъ и губы. Общій видъ не то сосредоточенности, не то даже какой-то конфузливости. Таковъ былъ человѣкъ, въ то время пріобрѣвшій себѣ самое популярное имя въ Россіи и даже въ Европѣ.

   Онъ привѣтливо подошелъ къ добровольцамъ съ протянутою рукою. Онъ сказалъ имъ нѣсколько словъ, любезныхъ и незначительныхъ, но прежде чѣмъ произнести ихъ, какъ бы подыскивалъ выраженія.

   Когда Бакалинъ объявилъ, что въ ихъ отрядѣ болѣе двухсотъ человѣкъ, лицо Черняева оживилось…

   — Какъ же это мнѣ ничего не сказали… не извѣстили!.. Они здѣсь?!. Я сейчасъ выйду.

   Бакалинъ съ товарищами поспѣшили къ своей партіи, а минуты черезъ двѣ передъ домикомъ показалась фигура генерала. Онъ совершенно преобразился — усталости не было и слѣда. Онъ сразу какъ будто выросъ, глаза его блестѣли, глядя на этихъ бодрыхъ, запыленныхъ людей, громко крикнувшихъ ему: «здравія желаемъ, ваше пр-ство!»

   — Спасибо, спасибо, земляки, что пришли къ намъ на подмогу!— бодро сказалъ генералъ искреннимъ и радостнымъ голосомъ.— Ваши выбранные сказали мнѣ, что вы не желаете разбиваться, хотите составить особый партизанскій отрядъ… Я согласенъ… пусть будетъ по вашему! Мы только прикомандируемъ васъ къ какой-нибудь бригадѣ… Еще разъ: спасибо, друзья!.. А теперь вамъ нужно отдохнуть съ дороги, скоро вамъ не мало будетъ дѣла… Я прикажу устроить васъ какъ только можно… Плохо будетъ — не взыщите…

   Добродушный, ласковый тонъ простыхъ словъ, бодрый видь и что-то неуловимое, симпатичное и ободряющее, что было въ немъ въ эти минуты, подѣйствовали на всю партію. Отъ первой встрѣчи съ главнокомандующимъ и впечатлѣнія этой встрѣчи могло зависѣть многое. И впечатлѣніе оказалось наилучшимъ.

   — Молодецъ!— сказали нѣкоторые.— Славный, должно быть, такъ мы о немъ и думали.

   Вышло изъ домика нѣсколько офицеровъ, русскихъ и сербскихъ, появились откуда-то солдаты, начались разговоры и разспросы. Затѣмъ добровольцы отправились поѣсть, размѣститься и осмотрѣться.

  

X.

   Нѣсколько отдохнувъ, уже вечеромъ, Бакалинъ опять пошелъ въ квартиру главнокомандующаго. Его влекло очень естественное любопытство, да и къ тому же нужно было передать Черняеву адресованныя на его имя письма, взятыя Бакалинымъ изъ Петербурга. Особенно одно изъ нихъ слѣдовало передать непремѣнно.

   На этотъ разъ въ первой комнатѣ Бакалина встрѣтилъ ужъ не адъютантъ, а начальникъ штаба. Онъ оказался очень любезнымъ и, узнавъ въ чемъ дѣло, немедленно пошелъ къ генералу.

   Черезъ нѣсколько минутъ Бакалина просили войти.

   Черняевъ принялъ его въ своемъ кабинетѣ, изъ котораго небольшая дверь вела въ спальню. Эти двѣ комнаты составляли все помѣщеніе главнокомандующаго. Вся меблировка кабинета состояла изъ простыхъ, обитыхъ кожей стульевъ, дивана и круглаго стола, у котораго генералъ работалъ.

   Самъ хозяинъ былъ снова прежнимъ: отъ вождя, сразу возбуждавшаго симпатію къ себѣ въ войскѣ, ничего не осталось.

   Онъ просилъ Бакалина садиться и взялъ отъ него письма.

   — А! Это N. N!— узналъ онъ почеркъ своего стариннаго пріятеля, родственника Бакалина. Онъ разорвалъ конвертъ, быстро пробѣжалъ письмо, изъ котораго получилъ нѣкоторыя свѣдѣнія о своемъ гостѣ.

   — Очень, очень радъ!— проговорилъ онъ, крѣпко пожимая руку Бакалина. Онъ, очевидно, былъ не мало изумленъ, что этотъ свѣтскій человѣкъ и даже никогда не бывшій въ военной службѣ, пѣшкомъ пришелъ изъ Бѣлграда…

   Мало-по-малу они стали разговариваться. Ихъ бесѣду прерывали ежеминутно: то входилъ начальникъ штаба, то адъютантъ, то за дверьми слышался шумъ, и самъ генералъ извинялся, выходилъ узнавать, что случилось. Но вотъ пробило 9 часовъ, все успокоилось. Съ этой минуты, по правиламъ, ничего безъ особенно важнаго дѣла не имѣлъ права входить въ домъ главнокомандующаго. Часовые заграждали всякому дорогу.

   Черняевъ пригласилъ своего гостя остаться ужинать, на что тотъ, по всякимъ причинамъ, съ благодарностью согласился. Но затѣмъ послѣдовало еще болѣе лестное предложеніе: Бакалинъ понравился генералу, онъ замѣтилъ въ немъ вполнѣ благовоспитаннаго, образованнаго и скромнаго человѣка и прямо заявилъ, что для него найдутся занятія въ штабѣ, несмотря на то, что онъ рекомендуетъ себя не военнымъ человѣкомъ…

   Бакалинъ благодарилъ, но наотрѣзъ отказался. Единственное, чего онъ хочетъ — это попасть въ дѣло.

   — Въ такомъ случаѣ, конечно, не я стану васъ отговаривать,— сказалъ генералъ,— съ Богомъ! Но вотъ, если бы вы знали, какъ мнѣ нужны люди…

   Онъ не договорилъ, задумался, и лицо его сдѣлалось озабоченнымъ и грустнымъ.

   Ужинъ былъ поданъ. Они вышли въ столовую, гдѣ набралось болѣе тридцати человѣкъ. Черняевъ любезно познакомилъ Бакалина съ нѣкоторыми офицерами и пошелъ къ своему мѣсту.

   Ужинъ былъ скромный, но вкусно приготовленный. Вино довольно плохое и далеко не въ изобиліи. Тѣмъ не менѣе, за столомъ становилось шумно. Одинъ Черняевъ былъ молчаливъ и рѣдко обращался къ кому-нибудь съ короткой фразой.

   Бакалинъ внимательно вслушивался и многое среди этихъ разговоровъ, извѣстій и мнѣній казалось ему непонятнымъ. Онъ совсѣмъ не зналъ военнаго дѣла; онъ очутился въ новомъ, невѣдомомъ ему мірѣ, о которомъ прежде никогда не думалъ и съ которымъ еще недавно не предвидѣлъ возможности и надобности столкнуться… А Черняевъ предлагалъ ему остаться въ штабѣ!— любопытно, чтобы онъ сталъ здѣсь дѣлать, ни о чемъ-то не имѣя понятія! И, вѣдь, нѣтъ никакой возможности сразу чему-нибудь дѣльно выучиться — эта наука, какъ и всякая другая, требуетъ долгихъ занятій, добросовѣстной подготовки…

   Бакалинъ, разговаривая здѣсь съ адъютантомъ о петербургской жизни и новостяхъ, невольно переносясь въ эту совсѣмъ было позабытую сферу, бичевалъ самого себя. Онъ самымъ искреннимъ образомъ со стыдомъ и грустью думалъ о многихъ минутахъ своей прошедшей жизни. Не безнравственность, нѣтъ — объ этомъ что говорить,— но, Господи, какая пошлость, какая отупляющая скука!..

   Между тѣмъ, адъютантъ, очевидно, нашелъ, что довольно быть самимъ собою, и снова надѣлъ маску.

   — Да, tout cela est bel et bon,— прокартавилъ онъ,— но теперь совсѣмъ другое… другія обязанности, другія наслажденія! Да вы что думаете, я не шутя говорю: наслажденія! Подъ первой же турецкой пулей, просвистѣвшей надъ моей головою, я испыталъ истинное наслажденіе… Разумѣется, не всѣ…

   Бакалинъ самъ ждалъ пуль и битвы. Но онъ зналъ, что особенно первая пуля едва ли доставитъ ему наслажденіе. Онъ старался молчать и не слушать.

   Адъютантъ не унимался и нахмуренный видъ сосѣда принималъ за зависть.

   — Да-съ! Три мѣсяца такой жизни — не шутка! Понюхайте-ка пороху съ наше, тогда и потолкуемъ!— наконецъ, закончилъ онъ, допивая изъ своего стакана.

   Но не всѣ же за этимъ столомъ были подобные герои. Были и серьезные, дѣльные люди, искренно преданные дѣлу. Только не въ силахъ были они совладать съ ежечасно выраставшими трудностями, съ путаницей, создаваемой гораздо больше обстоятельствами, чѣмъ личными ошибками, и заставлявшей мучительно сжиматься сердце.

   Самый серьезный, самый мужественный и искренній изъ этихъ людей сидѣлъ молча, вслушивался въ разговоры, и лицо его хмурилось все больше…

   Наконецъ, онъ поклонился общимъ поклономъ и прошелъ въ свои комнаты. За хозяиномъ стали расходиться и офицеры.

  

XI.

   Прошло три дня. Все было спокойно; турки не шевелились. По ночамъ въ ихъ лагерѣ зажигались двигающіеся сильные огни, смущавшіе сербское войско, раздавались иногда отдѣльные выстрѣлы; но на утро не происходило ничего особеннаго.

   Отрядъ нашихъ добровольцевъ былъ прикомандированъ къ одной изъ русскихъ бригадъ, но оставленъ совершенно самостоятельнымъ. Онъ расположился бивуакомъ позади Делиграда, вооружился какъ слѣдуетъ и ожидалъ перваго знака, чтобъ начать дѣло.

   Бакалинъ рѣшительно не видѣлъ, какъ прошли эти дни. Ему некогда было наблюдать и присматриваться. Онъ ни разу больше не заглянулъ въ главную квартиру, не зналъ и не интересовался никакими новостями и разсказами, не замѣчалъ даже поразительно прекрасной мѣстности, окружавшей ихъ лагерь, не замѣчалъ неудобствъ и лишеній бивуачной жизни. Въ теченье болѣе чѣмъ десятка лѣтъ у него сложились нѣкоторыя привычки холящаго себя, богатаго человѣка. Онъ не могъ жить безъ этихъ привычекъ и если которая нибудь изъ нихъ нарушалась по необходимости, это его раздражало и приводило въ самое дурное настроеніе духа. Теперь же обо всѣхъ этихъ привычкахъ приходилось забыть и думать, иной разъ невозможно было даже вымыться и одѣться порядкомъ. Не Бакалинъ не только не страдалъ отъ этого и не раздражался, а, напротивъ, чувствовалъ себя вполнѣ удовлетвореннымъ и тѣломъ, и духомъ.

   Онъ помѣщался вмѣстѣ съ нѣсколькими товарищами, въ тѣсной избѣ; кое-какъ смастерилъ себѣ постель, состоявшую почти исключительно изъ плэда, и, тѣмъ не менѣе, первыя двѣ ночи проспалъ какъ убитый.

   Третья ночь должна была принести ему совсѣмъ новыя ощущенія. Онъ рѣшился принять участіе въ ночной рекогносцировкѣ.

   Предполагалось сжечь непріятельскій мостъ черезъ Мораву и требовалось хорошенько развѣдать мѣстность. Предпріятіе было трудное и крайне опасное: со всѣхъ сторонъ турки, мостъ защищенъ батареями и карауломъ.

   У Бакалина духъ захватило, когда онъ сообразилъ все это. Но рѣшимость его не ослабла. Онъ могъ, конечно, преспокойно остаться въ избѣ, такъ какъ охотниковъ было много. Но, вѣдь, пора же что нибудь дѣлать…

   Они отправились засвѣтло въ передовую цѣпь, а когда смерклось, вышли изъ-за секрета. Но кто же пойдетъ дальше? Всѣмъ нельзя, нужно, чтобъ одинъ или два человѣка крались безшумно и ползкомъ, такъ, чтобы ни однимъ звукомъ не нарушалась тишина ночи.

   — Я пойду!— съ ощущеніемъ ужаса и восторга проговорилъ Бакалинъ.

   — И я съ вами, и я…— раздалось нѣсколько голосовъ.

   Выбрали Бакалина и Ѳедорова. Они сняли съ себя все оружіе, которое могло мѣшать и выдать ихъ лязгомъ. Одинъ двинулся вправо, другой влѣво. Товарищи остались дожидаться, чтобъ въ случаѣ крайности прійти къ нимъ на помощь, хоть это и было почти совсѣмъ невозможно.

   Бакалинъ началъ осторожно пробираться по берегу рѣки. Ночь была лунная и тихая. Влажный воздухъ былъ пропитанъ запахомъ травы, слышалось стрекотанье кузнечиковъ, отрывистые ночные полузвуки. Берегъ, поросшій кустарникомъ, круто спускался къ водѣ, а съ другой стороны тянулось поле кукурузы. Вотъ уже близко, близко мелькнулъ огонекъ, Бакалинъ зналъ, что этотъ огонекъ могъ быть для него очень зловѣщимъ. Еще минутъ десять и можно было слышать и видѣть все, что дѣлалось въ нѣкоторыхъ мѣстахъ непріятельской позиціи.

   Тѣнь отъ кустарниковъ скрывала Бакалина; но все же онъ совсѣмъ припалъ къ травѣ и поползъ, раздвигая передъ собою руками попадавшіеся толстые стебли и замирая на нѣсколько мгновеній послѣ самаго незначительнаго, произведеннаго имъ шелеста. Онъ зналъ, что малѣйшій невѣрный шагъ, малѣйшая оплошность — и все погибло. Лицо его горѣло, въ виски стучало, во рту пересохло. Вдругъ онъ весь оледенѣлъ отъ ужаса: онъ почувствовалъ, что ему хочется кашлянуть и что онъ не будетъ въ силахъ удержаться. А ночь, какъ нарочно, такая тихая, безвѣтряная и онъ за минуту явственно слышалъ шаги, гдѣ-то близко… да и что мудренаго, тутъ со всѣхъ сторонъ турецкіе пикеты.

   А проклятая необходимость кашлянуть напираетъ съ непреодолимой силой.

   Бакалинъ закрылъ лицо руками и уткнулся бъ землю. Онъ кашлянулъ, слабо, глухо; по все же кашлянулъ. Холодная дрожь пробѣжала по его тѣлу. Не шевелясь ни однимъ мускуломъ, почти не дыша, онъ сталъ прислушиваться. Все было тихо, только кузнечики трещали, и въ кустахъ, почти надъ самой его головою, спросонья заметалась какая-то птица.

   Прошло минуты двѣ, три… Онъ поползъ дальше.

   Вотъ что-то чернѣетъ. Это и есть мостъ. Прильнувъ къ землѣ, Бакалинъ вынулъ свою небольшую подзорную трубку и сталъ осматриваться, внимательно замѣчая всѣ подробности. Ему пришлось, однако, обогнуть кусты, чтобы хорошенько разглядѣть положеніе моста, двухъ пикетовъ и батареи. Погруженный въ свое занятіе, онъ совершенно забылъ объ опасности и очнулся только тогда, когда цѣльная, во всѣхъ мелочахъ вѣрная картина мѣстности отлилась въ его памяти.

   Уложивъ трубку обратно въ карманъ, онъ хотѣлъ было немедленно ползти назадъ; но тутъ почувствовалъ, что лучше будетъ обождать немного и собрать силы. Онъ пролежалъ минутъ пять, слушая біеніе своего сердца и смотря въ высокое небо, сверкавшее звѣздами. Было все также тихо, только гдѣ-то въ сторонѣ пролаяла собака… Онъ невольно отдавался странному, никогда еще не испытанному имъ состоянію, мысли и ощущенія перепутывались, съ необычайной быстротою вытѣсняли другъ друга и погружали его въ какую-то полудремоту, изъ которой не хотѣлось выйти.

   Однако, пора было въ обратный путь, вѣдь, оставаясь здѣсь, онъ нисколько не избавляетъ себя отъ опасности… нужно пользоваться сонной тишиной турецкихъ пикетовъ.

   И Бакалинъ снова поползъ по старой дорогѣ. Тѣни отъ кустарниковъ ему казались теперь недостаточной защитой… луна свѣтила такъ прямо и ясно… Онъ спустился нѣсколько дальше отъ кукурузнаго поля, ближе къ рѣкѣ, здѣсь какъ будто безопаснѣе!.. Онъ ползъ съ такою же осторожностью какъ и прежде. Вотъ уже и секретъ ихъ недалеко, шаговъ пятьдесятъ какихъ-нибудь. Полночное безмолвіе стоитъ еще невозмутимѣе, еще торжественнѣй, листъ не шелохнется, птица не вспорхнетъ на вѣткѣ, даже кузнечики, и тѣ трещать перестали. Тихо, тихо отгибаетъ онъ стебли и сучья, онъ весь поглощенъ въ эту работу…

   И вотъ вдругъ, такъ сразу, безъ всякаго намека и предупрежденія, передъ нимъ, въ двухъ шагахъ отъ него, человѣческая фигура!..

   Это было такъ неожиданно, поразило его такимъ ужасомъ, что онъ не могъ шевельнуть ни однимъ членомъ. Онъ только чувствовалъ, какъ волосы его становятся дыбомъ. Фигура сидѣла отъ него въ полъ оборота. Онъ подползъ такъ близко, что, несмотря на полу- тьму, могъ хорошенько разглядѣть эту фигуру… ему невозможно было сомнѣваться въ томъ, что передъ нимъ турокъ.

   Какой турокъ, какимъ образомъ, зачѣмъ здѣсь? Быть можетъ, онъ просто такъ, безъ цѣли, отошелъ отъ своего пикета и усѣлся въ кустарникахъ, созерцая звѣздное небо, быть можетъ, онъ тоже былъ посланъ сдѣлать какія-нибудь наблюденія, кто его знаетъ!

   Да Бакалинъ и не задавалъ себѣ никакихъ вопросовъ. Это было одно только мгновеніе, ему некогда было раздумывать. Онъ глядѣлъ на турка съ искаженнымъ лицомъ и безумными глазами.

   Турокъ испугался, быть можетъ, еще больше Бакалина.. Увидѣвъ наползшаго на него человѣка, увидѣвъ прямо передъ собою его страшное лицо, онъ тоже не выронилъ ни звука и началъ дрожать всѣмъ тѣломъ…

   Но, вѣдь, онъ вооруженъ, у него за плечами ружье, а у Бакалина одинъ только кинжалъ… Онъ дрожитъ и молчитъ; но пройдетъ еще мгновеніе, и онъ закричитъ, и тогда неминуемая гибель…

   Что-то быстрое и непостижимое потрясло Бакалина, его ужасъ и страхъ исчезли, и на мѣсто нихъ онъ почувствовалъ въ себѣ страшную силу нервнаго изступленія.

   Онъ кинулся на турка прежде, чѣмъ тотъ успѣлъ пошевельнуться, и стиснулъ ему горло обѣими руками. Руки такъ и замерли, подъ ними только хрустѣло. Турокъ захрипѣлъ какъ-то непочеловѣчески и слабо. Отъ ужаса и боли онъ, очевидно, не могъ защищаться, хоть ему и легко было ударить Бакалина кинжаломъ,— обѣ руки его были свободны.

   Бакалинъ ничего не создавалъ, его голова кружилась, и въ этомъ страшномъ опьяненіи онъ только сильнѣй и сильнѣй сжималъ свои пальцы. Потомъ онъ не могъ сообразить, какъ долго это продолжалось.

   Когда онъ очнулся, турокъ не шевелился…

   Бакалинъ едва разжалъ свои пальцы и бросился впередъ, забывъ всякую опасность, прямо по межѣ, къ своему секрету.

   Ужасъ, испытанный имъ въ то мгновенье, когда онъ неожиданна

   Наткнулся на турка, былъ ничто къ сравненіи съ тѣмъ, что теперь происходило въ душѣ его. Невыяснившееся сознаніе чего-то омерзительнаго, позорнаго перешло въ паническій страхъ и заставляло его бѣжать, какъ будто за нимъ гнался цѣлый адъ и сонмище полусгнившихъ труповъ…

   Вотъ за нимъ раздались выстрѣлы: его, очевидно, замѣтили съ турецкаго пикета. Но въ это время онъ уже добѣжалъ до своихъ…

   Они выждали и, когда выстрѣлы замолкли, тихонько вернулись къ цѣпи.

   — Что это было съ вами? Отчего вы вдругъ побѣжали, такъ, прямо?.. Вы не только сами рисковали, но вы и насъ поставили въ опасное положеніе… Вѣдь, это сумасшествіе!.. Отчего ваши руки въ крови?— со всѣхъ сторонъ спрашивали Бакажита.

   — Я задушилъ турка,— могъ онъ только отвѣтить, едва держась на ногахъ, блѣдный, съ дикими глазами.

   — Вотъ молодецъ! Ну, за это можно простить и скачку по полю!..

   Начались разспросы; но скоро всѣ убѣдились, что онъ теперь говорить не въ силахъ. Что онъ, дѣйствительно, задушилъ турка, этому, глядя на него, нельзя было не повѣрить… но что же съ нимъ такое? Неужели задушилъ, а потомъ и струсилъ самъ и побѣжалъ по полю, какъ заяцъ?!. Но многіе поняли, въ чемъ дѣло.

   Ѳедоровъ вернулся къ секрету минутами пятью раньше Бакалина, иначе онъ, пожалуй бы, поплатился-за товарища и попалъ подъ выстрѣлы. Его экскурсія оказалась тоже не безъ приключеній: онъ подкрался очень близко къ пикету. А у турецкихъ пикетовъ всегда сторожатъ привязанныя на цѣпи собаки. Вдругъ цѣпь звякнула, собака зарычала и стала лаять. Онъ пролежалъ ни живъ, ни мертвъ, ожидая, неминуемой смерти. Но, вѣрно, по счастью для него, вѣтерокъ былъ противный, и собака успокоилась. Ѳедоровъ говорилъ, что онъ никогда еще не боялся собачьяго лая и даже очень любилъ дразнитъ собакъ, но этого лая до смерти не забудетъ…

   Когда добровольцы вернулись на свой бивуакъ, и Бакалинъ очутился, наконецъ, въ постели, онъ нѣсколько поуслокоился и старался привести въ порядокъ свои мысли… Что съ нимъ такое? Какое преступленіе совершилъ онъ? Отчего ему такъ душно и тяжко? Онъ поступилъ по инстинкту самосохраненія, сдѣлалъ то, что сдѣлалъ бы и всякій на его мѣстѣ. Ему оставалось или убить, или быть самому убитымъ… Еще мгновеніе, и турокъ закричалъ бы навѣрно, другое мгновеніе, и онъ бы выстрѣлилъ ему въ упоръ и положилъ бы его на мѣстѣ… Да какъ же было иначе… онъ не могъ разсуждать тогда, но что-то въ немъ и за нею разсуждало, разсуждало вѣрно, потому что только схвативъ врага за горло съ такою силой, чтобъ не дать ему времени опомниться, закричать и защищаться, и можно было спастись отъ смерти. Еслибъ онъ не придушилъ его сразу, тотъ, навѣрное, успѣлъ бы заколоть его кинжаломъ…. Развѣ это убійство? Это самозащита, это война, это то, на что именно и шелъ онъ, чего онъ такъ ждалъ. Онъ долженъ радоваться!

   Право воины, право на жизнь и кровь человѣка! Гдѣ же, въ какихъ божескихъ законахъ дано это право?! Но вотъ ему вспомнились всѣ болгарскіе ужасы, ему вспомнилась болгарка съ обрубленными пальцами и ушами, эта красавица-дѣвочка съ лицомъ измученной женщины… и снова закипѣла кровь.

   И снова ему тяжко и душно, и снова онъ полонъ ужасомъ и омерзѣніемъ къ самому себѣ, снова тоска невыносимая, смертная тоска преступленія…

   О, какія страшныя, неразъяснимыя, невозможныя противорѣчія! Какое мученіе, какой мракъ!..

  

XII.

   Прошло около мѣсяца, но развѣ можно назвать мѣсяцомъ пространство времени въ тридцать дней, изъ которыхъ каждый приноситъ цѣлый рядъ сильнѣйшихъ впечатлѣній?.. Тридцать дней ежеминутной возможности смерти, страшныхъ картинъ, на всю жизнь остающихся въ памяти — нѣтъ, здѣсь но годится обыкновенная мѣрка, здѣсь время не то совсѣмъ останавливается, не то летитъ съ неуловимой, невыразимой быстротою…

   Бажалинъ пережилъ цѣлые годы въ этотъ мѣсяцъ. Онъ принималъ участіе во многихъ дѣлахъ, о которыхъ въ свое время было уже подробно писано, о которыхъ теперь уже разсказывается, съ прикрасами и безъ прикрасъ, вернувшимися къ намъ дѣйствовавшими въ нихъ лицами. Онъ выдержалъ первый ужасъ летающихъ надъ его головою пуль, лопающихся передъ нимъ гранатъ и, наконецъ, начиналъ привыкать къ ихъ свисту, встрѣчалъ ихъ безъ трепета. Онъ присутствовалъ при подвигахъ мужества, едва вѣрилъ глазамъ своимъ. И эти подвиги совершали самые простые, обыкновенные и скромные люди, которые за два часа передъ тѣмъ поражали его мелочностью интересовъ, своими слабостями. Проходило два часа, обстановка измѣнялась, кругомъ загорался адъ ожесточеннаго сравненія — и вотъ эти маленькіе люди превращались въ иныхъ. Спокойные и движимые какою-то великой силой, они шли навстрѣчу смерти, хладнокровно, будто за безопасной каменной стѣною, творили свое дѣло и умирали безъ тоски и отчаянія.

   Бакалинъ не сознавалъ, что и самъ онъ принадлежитъ къ числу этихъ людей; изумляясь ихъ спокойному мужеству, онъ не замѣчалъ, что со стороны и на него можно было изумляться… Даже его внѣшность совершенно измѣнилась: онъ похудѣлъ, вмѣсто застарѣвшей зеленоватой блѣдности на всемъ лицѣ лежала густая краска загара, взглядъ оживился. Въ грубой одеждѣ сербскаго ратника, съ медалью за храбрость, повѣшенной ему на грудь самимъ Черняевымъ, онъ нисколько не былъ похожъ на прежняго свѣтскаго человѣка. Многіе изъ его товарищей-добровольцевъ, пришедшихъ съ нимъ вмѣстѣ изъ Бѣлграда, выбыли изъ строя убитыми и ранеными, другіе поступили въ различныя части войска… Рапинъ, напримѣръ, оказавшійся молодцомъ и дѣльнымъ артиллеристомъ, былъ немедленно замѣченъ и уже произведенъ въ капитаны… Но Бакалинъ, попрежнему, оставался простымъ солдатомъ — у него и прежде-то не было честолюбія, а ужъ теперь о честолюбіи смѣшно было и думать. И такъ хорошо, гораздо даже лучше въ рядахъ дѣлать свое дѣло — не за офицерствомъ онъ пріѣхалъ. Его мнѣніе раздѣлялъ и Ѳедоровъ, онъ тоже остался солдатомъ, и они стали неразлучны…

   Бакалинъ не ошибся, сразу замѣтивъ въ студентѣ что-то жалкое и симпатичное. Онъ, дѣйствительно, вышелъ славнымъ и бѣднымъ малымъ. Когда, подъ напоромъ дѣйствительности съ него соскочили бредни о соціальной республикѣ и, неизвѣстно какимъ образомъ, ужившійся рядомъ съ ними напускной эгоизмъ и грубость, Ѳедоровъ сдѣлался просто добродушнымъ юношей. Онъ, очевидно, полюбилъ Бакалина и откровенно повѣрялъ ему все, что въ немъ творилось. Отрывочно и бѣгло разсказалъ онъ ему свое прошлое, безъ жалобъ и проклятій, но, видимо, мучаясь скверными воспоминаніями и спѣша перейти къ другому предмету. Наконецъ, въ одну сырую и ненастную ночь, когда они, въ ожиданіи турецкихъ пуль, притаились въ своемъ «ложементѣ», онъ передалъ ему исторію своей любви. Это былъ очень горькій разсказъ изъ міра, совершенно незнакомаго Бакалину. Это была исторія первой любви, среди нищеты, болѣзней, грошовыхъ уроковъ, стремленій на курсы и смерти бѣдной зачахшей дѣвушки. И вотъ при какихъ обстоятельствахъ она разсказывалась:

   Отъ дождя весь ровъ, въ которомъ притаилась часть партизанскаго отряда, былъ размытъ и наполненъ липкою грязью. Эта грязь толстыми лепешками покрывала во многихъ мѣстахъ платье добровольцевъ. Надъ головами ихъ уже изрѣдка начинали свистѣть пули. Дождь лилъ какъ изъ ведра. Вода пропитывалась сквозь толстое сукно, затекала за воротникъ. Темнота была полная — никого не видно… Бакалинъ и Ѳедоровъ лежали послѣдними, нѣсколько поодаль отъ товарищей. Они скорчились въ грязи и старались не шевелиться. Они съ ужасомъ слышали, какъ одна граната шлепнулась въ ровъ, тутъ сейчасъ — можетъ быть на двухъаршинномъ отъ нихъ разстояніи. Они ждали немедленно смерти, но гранату не разорвало и она такъ и засѣла въ грязь. Подняться на ноги и вылѣзть изъ рва теперь не представлялось никакой возможности. Но долго ли предстояло имъ дожидаться, можетъ быть, нѣсколько минутъ, можетъ быть полчаса… часъ… И сколькихъ они потеряютъ сегодня?!.

   У Бакалина стала голова кружиться, онъ сильно продрогъ, зубы стучали. Всякій страхъ окончательно прошелъ, уничтожилось сознаніе опасности, холода, напряженнаго, неловкаго положенія тѣла. Это было какое-то безумное, духъ захватывающее ощущеніе, какъ полетъ внизъ на сильно расходившихся качеляхъ. Съ такимъ ощущеніемъ, должно быть, сорвавшійся съ высоты человѣкъ летитъ въ пропасть, пока не разобьется о камни.

   Голосъ Ѳедорова дрожалъ и онъ какъ-то захлебнулся. Бакалинъ слушалъ, и ему самому становилось тяжко, и онъ ни однимъ вопросомъ не смѣлъ прервать этого нежданнаго признанія…

   Отрядъ еще не трогался изъ ложемента. Рядомъ, въ темнотѣ, слышался хриплый голосъ:

   — Чортъ, дьяволъ! Говорю: подвинься! Всю ногу отдавилъ!

   — Ну, куда я тебѣ подвинусь? Въ лужу?

   — А хоть въ лужу — я же не подушка… оставь, говорю, ногу, но то, вотъ те Христосъ — прикладомъ!..

   Ѳедоровъ, наконецъ, замолчалъ. Да и было время — добровольцы должны были выбираться изъ ложемента. Востокъ бѣлѣлъ. Черезъ нѣсколько минутъ завязалось дѣло…

  

XIII.

   Еще съ вечера турецкій отрядъ, въ сопровожденіи башибузуковъ, обратилъ въ бѣгство высланное ему навстрѣчу сербское войско и ворвался въ деревню. Изъ жителей, кто успѣлъ, скрылся въ горахъ, но большинство, разумѣется, осталось въ рукахъ у турокъ. Наши добровольцы составили летучій отрядъ и, соединившись съ черногорской сотней, спѣшили къ занятой турками деревнѣ. Передъ ними былъ еще посланъ туда же сербскій баталіонъ, командуемый русскимъ офицеромъ Снѣжинымъ.

   До деревни было уже близко. Дорога извивалась по горному склону и только въ рѣдкихъ мѣстахъ представляла затрудненія. Подкрѣпленныя водопоемъ лошади бодро шли ровною рысью. Дальнія горы были еще покрыты туманомъ, изъ-за котораго кое-гдѣ проглядывали яркія краски утренняго неба. Кругомъ все было тихо и безжизненно, только начинали мало-по-малу попадаться на пути страшные признаки. Вотъ трупъ солдата, забытый второпяхъ и уже предавшійся разложенію, вотъ нѣсколько дубовъ, вѣтви которыхъ сломаны, пронизаны пулями, вотъ земля изрытая и усыпанная осколками гранатъ… У опушки лѣса начиналось обширное поле кукурузы, а за нимъ чернѣлась занятая турками деревня. Передовой сербскій батальонъ долженъ былъ уже давно находиться у цѣли… гдѣ же они, что же они молчать… или поджидаютъ конныхъ?!.

   Наконецъ, послышались первые залпы, повторяемые горнымъ эхомъ, и пошла сильная перестрѣлка. Добровольцы приготовились, пришпорили коней и спѣшили на эти выстрѣлы. Но не успѣли они еще обогнуть поля, какъ къ нимъ навстрѣчу показалась густая, безпорядочно-бѣжавшая толпа сербскихъ солдатъ. На лицахъ бѣжавшихъ изображался паническій страхъ, многіе тряслись какъ въ лихорадкѣ. Иные, завидя русскій эскадронъ, сворачивали съ дороги и зарывались въ кукурузѣ.

   — Трусы! Подлецы! Куда вы?! Напредъ! напредъ! На турка!— закричалъ имъ, багровѣя отъ досады, офицеръ Алексѣевъ, командовавшій добровольцами.

   Нѣсколько сербовъ остановились въ нерѣшительности; но большинство ихъ еще сильнѣе перепугалось и кинулось вразсыпную, подальше отъ русскихъ.

   Алексѣевъ доходилъ до бѣшенства.

   — Нѣтъ, каково!— задыхался онъ.— Едва началась перестрѣлка — а ужъ они бѣгутъ! Мы тутъ, въ двухъ шагахъ, идемъ къ нимъ на подмогу, а они бѣгутъ!.. Скоты! Свиньи!.. Напредъ! Напредъ!— говорю вамъ… не то, братцы, стрѣляйте по нимъ!..

   Ошеломленные сербы, со всѣхъ сторонъ окруженные русскими солдатами, жалобно бормотали что-то, воздѣвали руки къ небу, иные просто стали на колѣни и умоляли не губить ихъ.

   — Э! Да чортъ съ ними! Только время теряемъ!— послышалось между добровольцами.

   — И то правда! Впередъ!— скомандовалъ Алексѣевъ.

   Сзади раздалось два выстрѣла. Всѣ обернулись. Толпа черногорцевъ, окружившая бѣжавшихъ сербовъ, тоже тщетно принуждала ихъ вернуться. Южная кровь не выдержала и два труса остались на мѣстѣ, прострѣленные славянскою пулей…

   Между тѣмъ, давно была пора выручать командира сербскаго батальона, Снѣжина. Турки не подпустили его къ деревнѣ и вышли навстрѣчу. Сербы смѣшались при первыхъ же выстрѣлахъ и многіе побѣжали. Среди сумятицы и свиста пуль Снѣжинъ уговаривалъ солдатъ и шелъ впереди батальона. Вотъ турецкая пуля прострѣлила ему фуражку. Онъ высоко поднялъ фуражку надъ головою, показывая ее солдатамъ.

   — Въ шапку попала, а въ голову не попала! Богъ бережетъ храбраго воина! Напредъ!— вдохновеннымъ, голосомъ крикнулъ онъ.

   Какъ будто электрическая искра пробѣжала по переднимъ рядамъ — они тѣсно сомкнулись и ударили на турокъ. Въ эту минуту послышался топотъ русской и черногорской конницы. Турки усилили выстрѣлы. Снѣжинъ все былъ впереди, махая въ воздухѣ прострѣленной фуражкой.

   Но вотъ фуражка выпала изъ руки его. Онъ схватился за ногу… Еще мигъ — другая пуля ударила его въ грудь и онъ съ легкимъ стономъ упалъ на мѣстѣ. Его подхватили солдаты; но онъ уже не дышалъ. Весь батальонъ мгновенно остановился, ряды снова смѣшались, и сербы повернули назадъ, толкая и давя другъ друга. Ихъ преслѣдовала цѣлая туча турецкихъ пуль, нанося имъ позорныя раны въ спину и многихъ изъ нихъ оставляя на мѣстѣ…

   Пришпоривъ коней, съ молодецкимъ гикомъ, русскіе и черногорцы помчались на турокъ. Тѣ же считали себя побѣдителями и не ожидали такого быстраго нападенія. Они сразу увидѣли, что имѣютъ дѣло но съ трусливымъ сербскимъ войскомъ. Однако, ихъ было много, а изъ деревни къ нимъ подоспѣло сотни три конницы. Съ обѣихъ сторонъ понимали, что начинается жаркое дѣло.

   Бакалинъ мчался въ первыхъ рядахъ и уже начиналъ испытывать то ощущеніе, съ которымъ такъ недавно познакомился — ощущеніе битвы. При свистѣ первой пули надъ головою, когда еще непріятель представляется неопредѣленной, движущейся, тяжела дышащей массой, невольное давящее чувство сжимало учащенно бьющееся сердце, по спинѣ подиралъ морозъ и непремѣнно проходила хоть одна минута, когда страстно хотѣлось куда-нибудь спрятаться, быть какъ можно дальше. Каждая летящая нуля казалась роковою, и мысль о наступающей смерти выражалась мучительной тоской и отчаяньемъ. Но вотъ непріятель становятся уже не далекимъ, огромнымъ и цѣльнымъ тѣломъ, изрыгающимъ пули и гранаты. Вотъ онъ близко и превращается въ отдѣльныхъ людей, т. е. не въ людей даже, а въ какихъ-то ненавистныхъ и уязвимымъ существъ, которыя уже не могутъ внушать паническаго страха. Ихъ видъ только разжигаетъ кровь, придаетъ твердость рукѣ… Недавняго ощущенія тоски, недавняго трепета и дрожи какъ не бывало. Мысль о смерти окончательно пропадаетъ, пули, свистящія подъ самымъ ухомъ, блескъ и лязгъ перекрещивающагося оружія, стоны и паденіе товарищей — ничего не замѣчается. Мысль совсѣмъ какъ-то останавливается или, вѣрнѣе, воспринимаетъ такую массу различныхъ впечатлѣній и съ такою неимовѣрной быстротою, что нѣтъ никакой возможности поспѣть за ея работой.

   Но Бакалинъ мчался, далекій отъ какихъ бы то ни было мыслей. Его глаза блестѣли, зубы были стиснуты. Эскадронъ уже сшибся съ турецкой конницей, враги уже грудь съ грудью уничтожали другъ друга. Рядомъ съ знакомыми лицами боевыхъ товарищей мелькали чуждыя лица. Прямо на Бакалина несся какой-то съ головы до ногъ вооруженный всадникъ-черкесъ, махая во всѣ стороны блестѣвшей на солнцѣ саблей. Русскій доброволецъ бросился на этого всадника, но сабля два раза махнула — и доброволецъ, застонавъ, упалъ съ лошади. Всадникъ былъ уже въ двухъ шагахъ. Бакалинъ прицѣлился и выстрѣлилъ. Рука съ саблей опустилась, черкесъ наклонился всѣмъ тѣломъ впередъ и судорожно уцѣпился за гриву своей лошади…

   Все это произошло очень быстро, но еще быстрѣе наступали результаты общаго движенія, такъ что когда Бакалинъ ранилъ и остановилъ своего противника, оба они оказались уже почти внѣ круга схватки, которая, но мѣрѣ отступленія турокъ, подвигалась къ самой деревнѣ. Бакалинъ хотѣлъ было оставить раненаго, неудержавшагося въ сѣдлѣ и падающаго съ лошади, хотѣлъ скакать дальше; но невольно остановился. Этотъ статный, блестяще вооруженный и отважный черкесъ, на его глазахъ зарубившій добровольца и теперь упавшій къ ногамъ его лошади, былъ — женщина. Прекрасное молодое лицо помертвѣло отъ боли, рѣзко очерченныя губы судорожно дрожали. Глубокіе черные глаза съ ненавистью глядѣли за Бакалина.

   — А, вѣдь, баба!— изумленно проговорилъ подскакавшій русскій солдатъ.— Ишь, вѣдь! Я давно его замѣтилъ, двоихъ изъ нашихъ уложилъ на мѣстѣ, ловко, чортъ, дерется! Баба, какъ есть баба — безъ сумлѣнія!..

   Бакалинъ оглядѣлся кругомъ. На землѣ виднѣлась кровь, валялось десятка два убитыхъ… Въ нѣсколькихъ шагахъ раненый турокъ силился подняться, но никакъ не могъ, и снова падалъ головою на землю съ глухимъ стономъ. Далѣе турки поспѣшно отступали, зажегши деревню и оставляя ее. Нѣсколько русскихъ и черногорцевъ возвращались забирать своихъ раненыхъ…

   — Мы, вѣдь, теперь навѣрное здѣсь остановимся — вонъ турки всѣ какъ есть бѣгутъ въ горы!— сказалъ Бакалинъ солдату.— Такъ сведи ты, голубчикъ, эту черкешенку на перевязочный пунктъ… можетъ, и не смертельная рана.

   — Ладно, батюшка Николай Степанычъ, ладно!— отвѣтилъ солдатъ, слѣзая съ лошади.

  

XIV.

   Бакалинъ поскакалъ къ деревнѣ, которая съ дальняго конца была уже объята пламенемъ. Густой черный дымъ поднимался къ небу и застилалъ солнце. Теперь возбужденное состояніе, охватившее Бакалина во время стычки, прошло, и онъ снова былъ доступенъ всякимъ человѣческимъ ощущеніямъ. У него волосы вставали дыбомъ на головѣ, его бросало въ жаръ и холодъ, когда онъ проѣзжалъ мимо изуродованныхъ, разрубленныхъ на части труповъ, валявшихся на улицѣ. Онъ зналъ, что эти трупы — остатки вчерашней бойни, что это жители деревни, растерзанные у порога своихъ домовъ ворвавшимися турками. Вотъ обнаженное, мѣстами распухшее и посинѣвшее тѣло молодой женщины. Она очевидно долго боролась и вынесла несказанныя муки. Вотъ трупикъ маленькаго ребенка съ вывернутой рукой и раздробленной головою…

   Бакалинъ не въ силахъ былъ больше вынести: онъ старался не глядѣть и спѣшилъ соединиться со своими. Но эти ужасные предметы тянули къ себѣ, приковывали глаза, отъ нихъ нельзя было оторваться. Снова безконечная жалость, снова мучительная злоба и жажда мщенія поднимались въ сердцѣ.

   Но вотъ среди этой опустошенной, охватываемой пожаромъ деревни, среди этихъ валяющихся, обезображенныхъ труповъ, послѣ нѣсколькихъ убійствъ, совершенныхъ имъ въ сегодняшней схваткѣ, передъ нимъ возсталъ дорогой образъ, горячее, сладкое чувство страстной любви наполнило его сердце и на нѣсколько мгновеній онъ отрѣшился отъ дѣйствительности.

   Его заставилъ очнуться голосъ подскакавшаго къ нему Ѳедорова.

   — Голубчикъ, Николай Степанычъ, ты живъ!— говорилъ Ѳедоровъ.— Ну, слава Богу, а то смотрю — нѣту тебя нигдѣ, ужъ думалъ, не уложили ли, хотѣлъ ѣхать разыскивать…

   — Покуда, какъ видишь, Богъ бережетъ,— отвѣтилъ Бакалинъ, еще полный своей счастливой любовью,— даже и царапины ни одной… А это что? Ты въ крови… Что у тебя съ рукою?..

   — Пустяки, задѣли немного…

   — Однако, нѣтъ, покажи, можетъ, и не пустяки совсѣмъ, сгоряча все пустяками кажется…

   — Говорю, вздоръ!.. Видишь — перевязалъ, ужъ и кровь, кажется, унялась, и не очень больно…

   Ѳедоровъ показалъ, что можетъ дѣйствовать раненой рукою.

   Вотъ, наконецъ, и перевязочный пунктъ, въ рощѣ, подъ раскидистыми дубами. Медикъ, вовсе не воинственная маленькая фигура, съ блестящими на солнцѣ очками и серьезной, сосредоточенной физіономіей, осмотрѣлъ рану.

   — Совсѣмъ пустое дѣло,— сразу и рѣшительно опредѣлилъ онъ.

   — А вотъ ваше произведеніе умираетъ,— прибавилъ онъ, подходя къ Бакалину.

   — Какое произведеніе?

   — А черкешенка! Мнѣ Пахомовъ сказалъ, что это вы ее подстрѣлили… ловко попали… съ минуты на минуту жду, кончится…

   — Гдѣ она, покажите мнѣ!

   Медикъ повелъ Бакалина въ сторону. Въ тѣпи, подъ однимъ изъ деревьевъ, на густой травѣ лежала амазонка. Съ нея уже было снято все ея оружіе и лишняя, стѣснявшая ее одежда. Грудь открыта и перевязана.

   Бакалинъ остановился надъ нею. Она взглянула на него, узнала и слабо вскрикнула. Она хотѣла приподняться, но не могла и только крѣпко сжатый кулакъ поднялся съ угрозой и тутъ же безсильно опустился. Въ лицѣ ея отразилась ненависть. Губы шептали проклятіе…

   Бакалинъ вспомнилъ обезображенные трупы, вспомнилъ ребенка съ раздавленной толовою; но тщетно искалъ въ себѣ злобнаго чувства. Передъ нимъ былъ не врагъ, а красивая, еще недавно полная жизни, сильная и мужественная женщина. Она тяжело и порывисто дышала и слабо металась.

   — Алла! Алла!— вдругъ прошептали ея запекшіяся губы.

   Она вздрогнула всѣмъ тѣломъ, вытянулась и осталась безъ движенія.

   Бакалинъ опустилъ голову и прошелъ дальше…

  

XV.

   Наступило тяжелое время, приближался день пораженія сербской арміи. Въ Россіи шли успокоительныя извѣстія о знаменитомъ мѣшкѣ, въ который была посажена армія Керима; но на мѣстѣ дѣйствія уже очень многіе хорошо понимали, что мѣшокъ этотъ и будетъ вѣроятно погибелью сербовъ. Смутное, томительное чувство испытывали наши добровольцы, они знали, что только чудомъ, можно будетъ одержать рѣшительную побѣду и нѣкоторые изъ нихъ начинали помышлять о возвращеніи въ Россію. Съ каждымъ днемъ ослабѣвала энергія, появлялись признака и внутренней и физической усталости. Не было прежнихъ надеждъ, прежняго одушевленія, завѣтная идея понемногу блѣднѣла и расплывалась въ печальной дѣйствительности.

   Все это порождало въ отрядѣ такіе безпорядки, и шероховатости, о которыхъ прежде не было и помину. Явилась рознь, ссоры, вынырнули на поверхность до сихъ поръ скрывавшіяся дурныя страсти. Въ часы отдыха и бездѣйствія стоянка представляла далеко не привлекательную картину. При первой возможности добывается вино, а за неимѣніемъ его и отвратительная сербская ракія. Сербы стараются стянуть съ русскихъ втридорога, русскіе, раздраженные этимъ, тузятъ сербовъ. Офицеры въ отчаяньи: захотятъ добровольцы, послушаются, а не захотятъ, ничего съ ними не подѣлаешь…

   Бакалинъ просто не узнавалъ иныхъ своихъ товарищей, точно совсѣмъ другіе люди. До послѣдняго времени онъ чувствовалъ себя въ отрядѣ какъ дома. Онъ не замѣчалъ невоспитанности и грубости этихъ людей, видѣлъ во всѣхъ нихъ только одну сторону. Всѣ они были для него единомышленниками, членами одной общей семьи, съ которою онъ сроднился. Теперь же вдругъ стала показываться и оборотная сторона. Изъ равныхъ ему они внезапно разбились передъ нимъ на отдѣльныя кучки. Ежечасно ему въ глаза бросалось именно то, отъ чего онъ привыкъ сторониться съ невольной и врожденной брезгливостью. Онъ то и дѣло подмѣчалъ грязныя привычки, спутанность понятій о чести и человѣческомъ достоинствѣ, недобросовѣстность въ отношеніи другъ къ другу. Ему же становилось непріятной и обидной фамильярность съ нимъ нѣкоторыхъ лицъ, которую прежде онъ допускалъ очень охотно. Когда на его плечо безцеремонно наваливалась рука какого-нибудь сопящаго и дышащаго виннымъ запахомъ добровольца и когда этотъ господинъ пріятельски называлъ его дуралеемъ или еще того хуже — онъ раздражался и спѣшилъ отдѣлаться отъ непрошенныхъ изліяній. Онъ вспоминалъ, что этотъ пріятель вчера самымъ нахальнымъ образомъ воспользовался его послѣднимъ табакомъ, что третьяго дня онъ выклянчилъ у него деньги, что все время онъ только и дѣлать, что изощрялся въ искусствѣ жить на чужой счетъ.

   Между тѣмъ, тотъ, въ свою очередь, замѣчая раздраженіе и пренебрежительный тонъ Бакалина, считалъ себя въ правѣ обижаться. И онъ нисколько не скрывалъ своей обиды, а прямо, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, распространялся о томъ, что Бакалинъ корчитъ изъ себя барина, и что въ такомъ случаѣ «чортъ его дери совсѣмъ» и далѣе въ томъ же родѣ. Что же тутъ оставалось дѣлать? Поневолѣ приходилось или не обращать вниманія, или самому становиться на одну доску съ какимъ-нибудь проходимцемъ…

   Бакалинъ всячески старался держаться въ сторонѣ и сходился только съ двумя, тремя старыми офицерами и Ѳедоровымъ. Кромѣ нихъ, у него въ послѣднее время оказался, впрочемъ, и еще одинъ добрый товарищъ. Это былъ сѣдой русскій мужикъ, Трофимовъ, уроженецъ Рязанской губерніи. Заслышавъ, что «православныхъ бьютъ», онъ покинулъ большую семью и пошелъ въ Сербію. Даже и на пути онъ долгое время былъ увѣренъ, что Сербія — русская губернія, и несказанно удивился, когда, наконецъ, узналъ, въ чемъ дѣло. Но это нисколько не охладило его рвенія. Его только смущалъ одинъ вопросъ: точно ли сербы народъ православный, и нѣтъ ли тутъ какой-нибудь фальши. Поэтому, въ первое время по пріѣздѣ своемъ въ Сербію, онъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобы подвергать встрѣчнаго серба самымъ хитрымъ экспериментамъ съ цѣлью убѣдиться въ его православіи. Наконецъ, доказательства оказались достаточными, и Трофимовъ успокоился. Разъ какъ-то Бакалинъ съ нимъ разговорился.

   — Оно точно!— разсуждалъ старикъ.— Покажешь это ему икону, онъ хрестъ сотворитъ, приложится… Только ужъ глупъ-то какъ, глупъ! Боже ты мой праведный!.. Словно малый ребенокъ, ничего сообразить не можетъ…

   — Что ты, братъ! Чѣмъ это сербы передъ тобой такъ провинились?..

   — Да какъ же, баринъ, суди ты, глупъ онъ али нѣтъ: сидитъ, въ рукѣ ружье держитъ, а самъ хнычетъ, словно баба, причитаетъ: «куна моя!» говоритъ, «до кучи!..» Ну, вѣстимо, кому своей избы не жалко… ребятишки тоже… хозяйство… Такъ тутъ-то турку и гони, не то онъ те и избу спалитъ, и семью полонитъ, и тебя самого живьемъ на колъ вздернетъ… А онъ «до кучи!», турку съ хлѣбъ-солью встрѣчать! Олухи, какъ есть олухи! Вѣрно говорю…

   Покончивъ съ вопросомъ о православіи сербовъ, Трофимовъ уже ничѣмъ не смущался. Для него все было совершенно ясно и ко всему онъ относился съ невозмутимымъ спокойствіемъ. Во время отдыха заботился о томъ, какъ бы устроиться какъ можно удобнѣе и добыть себѣ ѣду посытнѣе. Вина не пилъ, развѣ чарочку, чтобъ согрѣться. Самымъ тщательнымъ образомъ чистилъ и справлялъ свое оружіе. Подъ пулями стоялъ такъ же спокойно, какъ и въ избѣ, только если которая пролетитъ очень ужъ близко, онъ каждый разъ набожно перекрестится. Въ рукопашную шелъ какъ на работу. Говорилъ: «благослови, Господи!» — и принимался за дѣло. Въ одной схваткѣ онъ выказалъ чудеса храбрости. Вѣсть объ этомъ скоро разнеслась по войску и его произвели въ герои.

   — Трофимовъ! Правда, что ты заразъ восьмерыхъ ухлопалъ?— спрашивали его потомъ.

   — Кто жъ ихъ знаетъ,— равнодушно отвѣчалъ онъ,— не считалъ…

   — Молодецъ ты, Трофимовъ; тебѣ за это два креста навѣсить нужно.

   Старикъ съ изумленіемъ взглядывалъ на говорившаго и съ усмѣшкой покачивалъ головою.

   Трофимовъ давно ужъ, почти съ самаго Бѣлграда, добровольно прикомандировался къ Бакалину, еще въ дорогѣ оказывалъ ему разныя мелкія услуги, а черезъ двѣ, три недѣли сдѣлался для него самымъ преданнымъ товарищемъ и слугою. Онъ очень уважалъ Бакалина и относился къ нему съ большимъ почтеніемъ. Бакалинъ, очевидно, сильно его озадачилъ его. Онъ инстинктивно понималъ, что этотъ блѣдный молодой господинъ, съ такими маленькими, почти женскими руками, изо всего отряда самый что ни на есть настоящій баринъ, со дня рожденія жившій въ холѣ, привыкшій, чтобъ за него все дѣлали слуги… Вотъ, вѣдъ, онъ и говоритъ, и обращается съ людьми какъ-то не совсѣмъ такъ, какъ другіе… «Ну, гдѣ жъ такому справиться!— думалъ Трофимовъ въ началѣ дороги изъ Бѣлграда.— Но хватитъ… да и зачѣмъ ему это… вотъ къ вечеру встрѣтитъ подводу, найметъ и поѣдетъ…» Когда баринъ преспокойно себѣ дошелъ до Делиграда, а затѣмъ сталъ жить по солдатски, и ходилъ въ горячее дѣло, Трофимовъ, совершенно невольно глядѣвшій на него сначала съ жалостью и добродушной усмѣшкой, почувствовалъ къ нему сильное почтеніе…

   Бакалинъ, въ свою очередь, очень полюбилъ Трофимова. До сихъ поръ снъ имѣлъ поверхностное понятіе о русскомъ мужикѣ, ни съ однимъ изъ нихъ ему не приходилось сближаться. Теперь первое, что онъ почувствовалъ въ своихъ сношеніяхъ съ Трофимовымъ, это — отсутствіе неловкости и возмущеннаго чувства порядочности, которыя онъ испытывалъ со многими людьми изъ различныхъ, другихъ слоевъ общества. Трофимовъ былъ грубъ, но съ этой чисто внѣшней грубостью уживалась свойственная его натурѣ, врожденная деликатность. Онъ поражалъ Бакалина своимъ тактомъ, никогда не навязывался, умѣлъ во время замолчать, во время удалиться. Однимъ словомъ, онъ не тяготилъ собою. Бакалинъ часто и по долгу съ нимъ бесѣдовалъ и находилъ удовольствіе и пользу въ этихъ бесѣдахъ. Не одинъ вопросъ рѣшилъ или успокоилъ въ головѣ его и сердцѣ спокойный здравый взглядъ на вещи этого мужика. Скоро Бакалинъ сталъ относиться къ нему, какъ къ совершенно равному себѣ, сталъ уважать его…

   — Ну, батюшка, Николай Степанычъ, совсѣмъ видно плохо! Не сподобитъ насъ Господь нынче одолѣть!.. Эка силища какая — ничего съ ней не подѣлаешь… Такъ пріударимъ-ко напослѣдокъ… Двухъ смертей не будетъ… Благослови-ка Господи!.. Вотъ такъ!..

   Трофимовъ широко перекрестился, взялъ половчѣе ружье и кинулся впередъ. Бакалинъ отъ него не отставалъ. Кругомъ нихъ и по одному съ ними направленію бѣжало десятка три добровольцевъ, черногорцы и сербскіе солдаты. Офицеръ, командовавшій ими, давно ужъ остался назади, съ раздробленной ногою. Передъ ними, уже близко, близко были турецкіе шанцы. Оттуда несся на нихъ буквально цѣлый дождь пуль и гранатъ.

   У Бакалина духъ захватывало отъ бѣга и сильно колотилось сердце. Онъ перескакивалъ на бѣгу черезъ трупы убитыхъ, черезъ раненыхъ. Вотъ его перегоняетъ огромнаго роста доброволецъ Филиновъ. Этотъ Филиновъ все послѣднее время былъ его мучителемъ. Дерзкій и начальный, онъ то и дѣло задиралъ его и всячески старался выводитъ изъ терпѣнія. Отъ него можно было избавиться; только тогда, когда онъ сидѣлъ за картами или лежалъ мертвецки пьяный. Каждый день съ нимъ была какая-нибудь исторія: то выругаетъ товарища, то исколотитъ серба, здорово живетъ да еще и причитываетъ: «Ахъ ты, такой, сякой, чтобъ тебя розорвало! Я за тебя кровь проливаю, а ты передо мной еще что-то бормочешь! Вотъ же тебѣ! Вотъ же тебѣ! Знай, съ кѣмъ имѣешь.дѣло!» Наконецъ, все это дошло до того, что стали уже серьезно поговаривать о томъ, что его необходимо исключить изъ отряда. Но вотъ пришли самые тяжелые боевые дни, и этотъ вопросъ замеръ самъ собою…

   Теперь Филиновъ бѣжалъ заломивъ шапку, покрикивая на самого себя и подгоняя себя какъ лошадь.

   — Ну-ка, ну-ка — подпусти! Вотъ такъ, вотъ такъ, правой, лѣвой, двумя заразъ! Шибче, шибче!.. Шанцы-то наши, шанцы-то наши!..

   Вотъ онъ замѣтилъ Бакалина.

   — Что, братъ Николай Степанычъ, жарко! Давай-ка на перетопки! Жаль вотъ эти дураки, пульные, мѣшаютъ, не мастеръ я перепрыгивать…

   Въ это время пуля свистнула почти у самаго его уха. Онъ тряхнулъ головою.

   — Что? Зацѣпить хотѣла? Ничего, подождешь… я, можетъ, еще пульнымъ-то и быть не желаю!.. Николай Степанычъ, да не отставай ты…

   Онъ гикнулъ и пустился еще шибче… вотъ уже шаговъ на десять обогналъ Бакалина и вдрутъ со всего розмаху грохнулся на землю.

   Бакалинъ добѣжалъ до него и невольно пріостановился: Филиновъ корчился въ мукахъ…

   — Перескакивай… не обижусь!— прохрипѣлъ онъ.— Прощай, братъ Ник… не поминай лихомъ…

   Онъ стиснулъ зубы и глаза его закатились.

   Бакалинъ бѣжалъ дальше.

   Люди падали на каждомъ шагу, одинъ за другимъ, и никто не обращалъ на это вниманія. Шанецъ былъ взятъ, но торжество длилось не долго. Турки снова собрались съ силами и кинулись обратно. Послѣ отчаянной схватки, послѣ страшной потери ранеными и убитыми, пришлось отступать передъ больше чѣмъ вдвое сильнѣйшимъ непріятелемъ. Изъ русскихъ осталось человѣкъ двадцать, черногорцевъ тоже немного.

   Турки долго преслѣдовали отступавшихъ пулями и гранатами. Наконецъ, пальба прекратилась. Кругомъ, между убитыми, кое-гдѣ шевелились и стонали раненые.

   Вотъ нѣсколько сербовъ натыкаются на человѣка, который силится приподняться и никакъ не можетъ.

   — Подберите меня… возьмите… ради Бога,— проситъ онъ ихъ прерывающимся голосомъ.

   Сербы будто не слышатъ. Однако, одинъ изъ нихъ остановился и взглянулъ на раненаго.

   — Братушко… помоги хоть подняться… поддерживай только немного… авось дотащусь…

   Онъ молилъ отчаяннымъ голосомъ. Ему не смерть была страшна, а мысль, что вотъ всѣ они уйдутъ… и заберутъ турки, и надругаются, оборвутъ уши, станутъ коверкать. Но вотъ, кажется, сербъ сжалился, онъ его поднимаетъ…

   — А что дашь?— проговорилъ сербъ.

   На эту сцену наткнулся Бакалинъ. Съ ужасомъ узналъ онъ въ раненомъ Ѳедорова. Онъ былъ раненъ въ грудь, еще при наступленіи, и совершенно ослабѣлъ отъ потери крови. Бакалинъ кинулся поднимать его. Онъ поставилъ его на ноги; но Ѳедоровъ не могъ держаться. Приходилось нести его, а, между тѣмъ, страшная усталость, ощущаемая Бакалинымъ, сдѣлала свое дѣло — ноша сказывалась для него черезчуръ тяжелой. Ѳедоровъ замѣтилъ это.

   — Голубчикъ… тебѣ не снести… а они вонъ опять стрѣляютъ… замѣтятъ… только себя самого погубишь… Оставь ужъ меня, оставь… можетъ мнѣ нѣсколько минутъ… такъ чего же…

   Но Бакалинъ только смотрѣлъ по сторонамъ, не увидитъ ли кого изъ своихъ… Вотъ еслибъ Трофимовъ… А можетъ, и Трофимовъ лежитъ… можетъ, онъ и совсѣмъ убитъ?..

   Однако, скоро показался русскій доброволецъ, и они вдвоемъ понесли Ѳедорова. Кровь такъ и сочилась изъ его раны. Онъ крѣпко прижималъ грудь рукою и начиналъ стонать отъ боли.

   На Бакалина находило мрачное оцѣпенѣніе. Онъ слушалъ эти стоны, и они не шевелили его сердце. Пускай стонетъ, пускай умретъ, теперь смерть лучше жизни… Зачѣмъ его самого не ранили, не убили?! Онъ смутно сознавалъ, что совершилось что-то роковое и ужасное, разразилось уже неотвратимое бѣдствіе. Потеряны лучшіе люди, они все-таки не могли выстоять, не могли удержать за собою шанцевъ. Онъ зналъ, что сегодня почти все должно рѣшиться, и видѣлъ только бѣгущихъ сербовъ. Никогда еще сербы не выказывались такими трусами, какъ сегодня. Сначала они прятались за русскими и черногорцами; но, видя, что это не помогаетъ, что передовые ряды рѣдѣютъ съ каждой минутой, кинулись вразсыпную назадъ. Сразу никто этого не замѣтилъ, и только когда уже шанцы были взяты, оказалось, что они взяты буквально горстью храбрецовъ, въ числѣ которыхъ сербовъ почти не было… Что же, если вездѣ такъ, значитъ, все погибло! Если и не сегодня — все равно — завтра погибло! Сражаться, отбиваться и отстаивать уже невозможно, когда войско поголовно заражено паническимъ страхомъ и бѣжитъ при первой пулѣ…

   И все было, дѣйствительно, окончено. Несчастные сербы, оторванные отъ своихъ «кучъ», гдѣ имъ было тепло и сытно, непонимавшіе голоса, призвавшаго ихъ къ оружію, стосковались и измучились душою какъ маленькія дѣти, которыхъ увели изъ дому и покинули въ чужомъ мѣстѣ, среди чужихъ людей, ищущихъ жъ погибели. Они могли только бѣжать подальше отъ страшнаго мѣста, отъ смерти, холода и голода. И они бѣжали какъ дѣти, и какъ дѣти были невмѣняемы за свой страхъ и за свое непониманіе.

  

XVI.

   Раненые оказались въ такомъ количествѣ, что не только госпитальныя помѣщенія, но и всѣ сколько-нибудь удобные частные дома маленькаго города были заняты ими. Еще дорогой Бакалину сообщили такія свѣдѣнія, изъ которыхъ онъ могъ вывести, что именно здѣсь онъ долженъ встрѣтить Наташу. Дѣйствительно, оказалось, что она работала съ двумя другими сестрами въ одномъ изъ просторныхъ домовъ, гдѣ помѣщалось около двадцати кроватей. Бакалинъ сдалъ ей Ѳедорова съ рукъ-на-руки.

   — Да вы-то сами что же… на васъ лица нѣту… Вы еле на ногахъ держитесь!— испуганно говорила Наташа, глядя на Бакалина.

   Онъ былъ страшно блѣденъ, съ мутными глазами, съ дрожью во всемъ тѣлѣ и почти упалъ на стулъ, не въ силахъ будучи удержаться. Еще дорогой онъ почувствовалъ себя очень дурно… Его начинала одолѣвать мучительная слабость, лихорадочное состояніе и ломъ во всемъ тѣлѣ усиливались почти съ каждымъ часомъ. На душѣ у него было такъ безрадостно, давила такая тоска, что онъ не зналъ, что и дѣлать съ собою и чувствовалъ себя безконечно одинокимъ. Теперь, увидя Наташу, увидя глядѣвшіе на него глаза ея, такіе близкіе и родные, какъ ему казалось, онъ понялъ, что все же еще онъ не одинъ на свѣтѣ. Это сознаніе было дорого и радостно, хотя и не уменьшало тяжелаго горя, постигшаго его при вѣсти о погибели того дѣла, съ которымъ онъ слился всѣмъ существомъ своимъ. Но глухое отчаяніе, долго копившееся и безнадежно возраставшее, просило теперь исхода. Онъ сразу почувствовалъ ужасную слабость, что-то закипало и поднималось въ груди его, и вдругъ, теряя всякое самообладаніе, онъ зарыдалъ громко и неудержимо…

   Наташа кинулась къ нему, потрясенная этими рыданіями, и не знала, что ей дѣлать, и схватывала его руки, и приподнимала его лицо, совсѣмъ преобразившееся, облитое слезами.

   — Голубчикъ мой, Николай Степановичъ, успокойтесь… ради Бога… что это вы?.. Что вы?..

   Но онъ не скоро могъ успокоиться, онъ силился говорить и произносилъ только отрывистые, безсмысленные звуки…

   — Оставьте меня… простите… это глупо…— наконецъ, что-то зашепталъ онъ, стискивая зубы и стараясь остановить свои рыданія.

   — Вотъ… къ нему идите… я привезъ… товарищъ… тяжело раненъ… доктора, ради Бога!.. идите…

   Наташа только сейчасъ и вспомнила про этого привезеннаго раненаго. Она быстро вышла въ сосѣднюю комнату, гдѣ Ѳедоровъ уже лежалъ на кровати. Бакалинъ остался одинъ, съ кружившейся головою, съ путавшимися мыслями. Онъ понималъ только, что ему очень дурно, что онъ боленъ. Крупный дождь стучалъ въ окно, наступали сумерки и въ комнатѣ темнѣло. Откуда-то доносились тихіе стоны. Мимо него по временамъ мелькали какія-то фигуры, но онъ не различалъ ихъ, не думалъ о нихъ и скоро даже началъ терять сознаніе дѣйствительности. Машинально онъ хотѣлъ было подняться со стула, идти куда-то, но не смогъ этого сдѣлать и опять замеръ въ болѣзненной полудремотѣ…

   Кто-то подошелъ къ нему. Свѣтъ огня ударилъ ему въ глаза, и онъ увидѣлъ передъ собою Наташу, а рядомъ съ нею незнакомаго человѣка. Этотъ человѣкъ взялъ его руку. Бакалинъ не шевелится.

   — Сильный лихорадочный пульсъ…— говорилъ докторъ,— ему нужно лечь… а, вѣдь, теперь ни одной кровати… Ну что жъ, принесите подушку… хоть вотъ на этомъ диванчикѣ… что же дѣлать…

   Докторъ поддержалъ Бакалина и перевелъ его на маленькій жесткій диванъ, стоившій въ углу комнаты. Черезъ нѣсколько секундъ вернулась Наташа съ подушкой и теплымъ одѣяломъ.

   — Дайте ему сегодня пріема два хины, а завтра увидимъ.

   Докторъ ушелъ.

   Наташа привычными руками сняла съ Бакалина мундиръ и закутала его одѣяломъ. Онъ почти безсознательно подчинялся ея услугамъ и лежалъ неподвижно. Онъ чувствовалъ ея руку на своемъ горячемъ лбу и никакъ не могъ сообразить, что же это съ нимъ, наконецъ, такое?.. Прежняго отчаянья и тоски уже не было, прошли забылись всѣ мысли, мучившія въ послѣдній день. Да и совсѣмъ никакихъ мыслей не было. Оставалось только ощущеніе слабости, ужаснаго утомленія. Въ первое время онъ оставался даже равнодушенъ къ присутствію Наташи, ея близости къ нему, ея услугамъ. Врядъ ли онъ сознавалъ, что это Наташа, та самая Наташа, которую онъ такъ любитъ, о которой думалъ постоянно, въ страшныя минуты, въ виду грозящей неумолимой смерти…

   Но вотъ что-то начало въ немъ проясняться. Наташа стояла передъ нимъ съ большой ложкой воды и размачивала хину. Онъ открылъ глаза, приподнялся и вдругъ понялъ, кто она, и какое для него счастье, что она съ нимъ, и именно теперь, въ эти тяжкія минуты.

   Онъ быстро проглотилъ воду и поймалъ ея руку, и прильнулъ къ ней своими запекшимися губами.

   Наташа не отняла руки и только покраснѣла, но онъ, конечно, не замѣтилъ этого.

   — Вамъ лучше?.. Лежите только спокойно, авось къ утру все пройдетъ!— смущенно прошептала Наташа..

   Эти слова, напоминавшія ему, гдѣ онъ и что съ нимъ, отрезвили его окончательно. Онъ выпустилъ ея руку и только жадно сталъ глядѣть на ея лицо, слабо освѣщенное висѣвшей на стѣнѣ маленькой лампочкой. Онъ увидѣлъ теперь, до какой степени измѣнилась Наташа, какое новое выраженіе у нея появилось. Она значительно похудѣла, глаза обвелись темной тѣнью и отъ этого стали еще больше, еще лучше. Что-то твердое и спокойное, какая-то зрѣлость въ ней замѣчалась. Она, очевидно, въ послѣднее время много трудилась, о себѣ забывая, и много узнала тяжелыхъ, страшныхъ вещей, прежде совсѣмъ ей невѣдомыхъ.

   — Что Ѳедоровъ?.. Этотъ мой товарищъ… какъ онъ? Видѣлъ его докторъ?— вдругъ вспомнилъ и, раскаиваясь, что только теперь это вспомнилъ, спросилъ Бакалинъ.

   — Да, видѣлъ…— тихо проговорила Наташа.

   — Что же? Что же?

   Онъ ждалъ ея отвѣта. Она печально покачала головою.

   — Безнадеженъ? Умретъ скоро? Говорите, говорите скорѣе, ради Бога… Еслибъ вы знали, какой это добрый малый и какъ рано ему умирать…

   Наташѣ тяжело было сказать правду Бакалину, особенно теперь, когда онъ самъ боленъ. Она попробовала отдѣлаться нерѣшительными фразами, но выраженіе ея добраго, откровеннаго лица ее черезчуръ выдавало.

   Бакалинъ понялъ, что смертный приговоръ его товарища уже подписанъ.

   — Скажите прямо… что жъ ужъ тутъ… умеръ онъ?

   — Нѣтъ, живъ, живъ! Даю вамъ слово. Докторъ сейчасъ будетъ вынимать пулю изъ рапы…

   — Но рана… опасна… смертельна?..

   — Кажемся, что да,— проговорила Наташа.,— но, знаете, бываютъ удивительные случаи… нашъ докторъ уже не разъ ошибся… на моихъ глазахъ поправлялись окончательно приговоренные… Успокойтесь же и постарайтесь уснуть, вамъ сонъ необходимъ теперь. А я уйду, меня ждетъ докторъ.

   — Обѣщайте мнѣ, что если онъ будетъ умирать, вы мнѣ дадите знать… Я непремѣнно хочу, я долженъ съ нимъ проститься, иначе я не засну, я пойду къ нему… дайте же мнѣ слово — я вамъ повѣрю.

   Она обѣщала исполнить его просьбу и ушла, а онъ и самъ не замѣтилъ, какъ черезъ нѣсколько минуть заснулъ крѣпкимъ сномъ, который теперь былъ для него нужнѣе всякой хины. У него не было никакой болѣзни, просто сказалась напряженная дѣятельность послѣднихъ дней, страшная усталость и нервное потрясеніе. Здоровая натура, подкрѣпленная спокойнымъ сномъ, сдѣлала свое дѣло. Бакалинъ проснулся только на другое утро, когда уже совсѣмъ было свѣтло, и солнце проникло сквозь темныя, спущенныя занавѣски оконъ. Онъ уже не чувствовалъ лихорадочной дрожи, оставалась еще слабость и больно было прикоснуться къ тѣлу, будто всего его избили палками. Кругомъ стояла тишина, даже вчерашнихъ стоновъ не слышалось. У окошка, въ двухъ шагахъ отъ себя, онъ замѣтилъ женскую фигуру. Это была молодая дѣвушка, не старше Наташи, съ неправильнымъ, какъ будто нѣсколько помятымъ, маленькимъ лицомъ, которое, тѣмъ не менѣе, пожалуй, могло и нравиться. Это было задорное, бойкое лицо съ блестящими, бѣгающими глазами. Одежда скромная, форменная, но надъ прической, очевидно, потрудились, и коса слишкомъ большая, чтобы быть «собственной», и какъ-то особенно высоко положена, и очень хитрые завиточки на лбу сдѣланы.

   Дѣвушка, приподняъ край занавѣски, чтобы свѣтлѣе было, приготовляла и зашивала что-то такое изъ полотна и очень часто взглядывала на Бакалина. Онъ пошевелился. Она оставила свою работу и перешла къ дивану.

   — Не нужно ли вамъ чего-нибудь?— спросила она съ очень ласковой полуулыбкой.

   — Позвольте, я только что проснулся и ничего еще сообразить по могу,— отвѣтилъ Бакалинъ.

   — Вы хорошо спали, крѣпко… Какъ вы теперь себя чувствуете?

   — Благодарю васъ; кажется, недурно…

   — Ну вотъ и прекрасно; меня Бердянова просила наблюдать за вами, сама она не отходитъ отъ того добровольца, котораго вы привезли вчера… ему очень плохо: вечеромъ вынули пулю, но рана безусловно смертельна… вѣрно, умретъ сегодня…

   И она красиво вертѣла глазами, говоря это, и граціозно поправляла подушку подъ головой Бакалина.

   А у него защемило сердце. Ему, несмотря на слабость, хотѣлось встать и идти къ Ѳедорову и Наташѣ. Дѣвушка его удержала.

   — Нѣтъ, нѣтъ… нельзя до разрѣшенія доктора,— сказала она.— Я васъ не пущу; докторъ будетъ черезъ полчаса, если позволитъ — хорошо. А покуда, какъ угодно, лежите!

   — Помилуйте, да если я чувствую себя въ силахъ!

   — Ахъ, Боже мой! Ваши субъективныя ощущенія могутъ быть обманчивы… нельзя довѣрять субъективнымъ ощущеніямъ больного — (она сильно ударяла на этомъ словѣ, которымъ, очевидно, гордилась)… Вѣдь, я сидѣлка, понимаете! И разъ вы на моемъ попеченіи, такъ должны слушаться меня безпрекословно. Я имѣю право вамъ приказывать, и приказываю: лежите смирно до прихода доктора, а не хотите, такъ я удержу васъ силой…

   Она придвинула стулъ къ самому это диванчику. Въ послѣднее время ей приходилось возиться только съ сербскими солдатами, и они ей очень надоѣли. Правда, попался было одинъ молоденькій доброволецъ, съ которымъ, во время его болѣзни, она накокетничалась вдоволь. Но онъ выздоровѣлъ и уѣхалъ… и даже очень сухо простился съ нею… А она такъ на него разсчитывала! Она непремѣнно должна была вернуться въ Россію не только героиней, но и женой героя… Бакалинъ ей понравился; она успѣла какъ-то вывѣдать отъ Наташи, что онъ, кажется, вполнѣ обезпеченный человѣкъ, и рѣшилась попробовать. Къ тому же тутъ являлся и вопросъ самолюбія: этого господина слѣдовало отбить у Бердяновой, она что-то очень имъ интересуется.

   И вотъ героиня подсѣла къ Бакалину и объявила, что ее зовутъ Марьей Николаевной, но что если онъ хочетъ, то можетъ называть ее «сестрою».

   Бакалинъ промолчалъ и рѣшилъ про себя, что если скоро не явится докторъ, онъ самъ распорядится съ собою. Но тутъ онъ вдругъ почувствовалъ и созналъ всю зависимость и безвыходность своего положенія. Оказалось, что кто-то, вѣроятно больничаръ, во время сна раздѣлъ его и онъ былъ въ одномъ бѣльѣ, подъ теплымъ одѣяломъ. Сапогъ же это и платья даже не видно было въ комнатѣ. А, между тѣмъ, Марья Николаевна уже начинала распоряжаться имъ какъ своею собственностью. Она вдругъ провела рукою по его волосамъ.

   — Эхъ, да какъ же у васъ волосы спутаны!.. Видно, ужъ нѣсколько дней не причесывались… Постойте… не шевелитесь…

   Она вынула гребешокъ, стала дѣлать ему проборъ и расчесывать. И въ то же время глядѣла такъ ласково, и такъ близко къ нему наклонялась, была такой доброй «сестрою». Бакалину становилось очень неловко, и тоска опять начинала подступать къ сердцу. Но отворилась дверь, и вошелъ докторъ.

  

XVII.

   Ѳедорова положили на послѣднюю, оставшуюся свободной, кровать. Она одиноко стояла въ маленькой, самой дальней комнатѣ дома. Когда Бакалинъ, несовсѣмъ твердо держась на ногахъ и ощущая странную слабость въ головѣ, отыскалъ эту комнату, онъ увидѣлъ своего пріятеля неподвижно лежащимъ. Наташа также неподвижно, опустивъ голову, сидѣла у это изголовья.

   Ѳедоровъ былъ очень слабъ, но въ памяти и улыбнулся Бакалину.

   — Вотъ и ты, спасибо, что пришелъ, а я думалъ, умру, не простясь съ тобою,— проговорилъ онъ, тяжело дыша.

   — Зачѣмъ же умирать — жить надо!..

   Но Бакалинъ не въ силахъ былъ продолжать; онъ сразу понялъ, что Ѳедоровъ дѣйствительно умираетъ и сознаетъ свое положеніе. Онъ присѣлъ у него въ ногахъ и глядѣлъ на его осунувшееся, измученное лицо съ тоскою и жалостью. Теперь такъ далеки были отъ перо тѣ многіе десятки смертей, которыхъ онъ былъ почти равнодушнымъ свидѣтелемъ. Теперь та удивительная возбужденность нервовъ и легкость отношенія къ смерти, которыя приходили во время сраженій, казались неестественными и немыслимыми. Въ печальной и тихой госпитальной обстановкѣ смерть близкаго человѣка снова являлась во всемъ своемъ, ничѣмъ неослабляемомъ ужасѣ…

   Прошло нѣсколько минутъ томительнаго молчанія. Ѳедоровъ застоналъ, захрипѣлъ и сталъ метаться. Наташа, совсѣмъ блѣдная, со вздрагивавшими повременамъ губами, поправляла ему подушку, поддерживала его, стараясь, по возможности, облегчить его страданія. Но сдѣлать это было невозможно, и она безпомощно опускала руки. Сиплые вздохи выходили изъ груди больного, глаза его закатывались отъ боли…

   — Ну, видно скоро!— шепталъ онъ.— Николай… дай руку… дай руку… ну что жъ… умру… ничего, ничего — только зачѣмъ не сразу… зачѣмъ эти муки… Тамъ… никого… некому и слова сказать, никто и не вспомнитъ… Только ты… Я такъ радъ, что ты живъ… Ну что жъ, что нѣтъ Сербіи… найдешь другое… я знаю, что найдешь…

   Онъ замолчалъ и сталъ смотрѣть на Наташу. А у нея по щекамъ катились слезы и она забывала утирать ихъ.

   — Не плачьте! Зачѣмъ?..— опять заговорилъ Ѳедоровъ.— Николай! Смотри: она плачетъ!.. Она еще вчера плакала… и ночью плакала — я видѣлъ!.. Плачетъ надо мною!.. Николай! Смотри на нее… смотри… вѣдь, это не сонъ… не фантазія! Живая!.. Знаешь ты ее или нѣтъ?!.. Я не вѣрилъ, еще ночью не совсѣмъ вѣрилъ, а къ утру понялъ ее… совсѣмъ понялъ!.. Смотри на нее, смотри! Вотъ твоя новая Сербія!.. Я объ этомъ ужъ думалъ, очень думалъ!..

   Онъ опять замолчалъ и стиснулъ зубы. Во рту у него пересохло. Онъ жадно выпилъ воду, поданную ему Наташей, и удержалъ слабымъ движеніемъ ея руку въ своихъ горячихъ рукахъ.

   — Не отнимайте, оставьте… и простите меня… и ты прости, Николай!.. Я понимаю теперь, я очень виноватъ передъ вами… и передъ всѣми людьми виноватъ… я вотъ никого не любилъ… не вѣрилъ въ такихъ, какъ вы оба… теперь вѣрю… Вы еще можете быть счастливы… вы сами этого не знаете… не можете понять… а я… я все теперь понимаю!..

   Наташа и Бакалинъ жадно и мучительно вслушивались въ слова его, но они не думали другъ о другѣ, они ушли въ одно чувство тоски и жалости. Они подмѣчали каждое его движеніе, каждое измѣненіе въ звукѣ его голоса. Они съ ужасомъ замѣчали, какъ этотъ голосъ все слабѣлъ, все больше и чаще обрывался, какъ къ нему примѣшивалась страшная хрипота. Они понимали, что все должно кончиться скоро, скоро…

   Вотъ уже трудно становится разобрать, что говоритъ онъ. Языкъ не слушается — часто не можетъ докончить слова. А на лицѣ такое страданіе, такая боль ужасная.

   — Живите… Живите… Охъ! Душитъ!.. Охъ!.. Настя!.. Бѣдная!.. Когда бъ это… было… къ тебѣ! Когда бы…

——

   На другой день была славная, ясная и теплая погода. За домомъ начинался довольно обширный садъ, дорожки котораго были покрыты теперь желтыми, опавшими листьями. Деревья и кусты съ порѣдѣвшей листвою, съ цѣлыми отдѣльными вѣтками ярко-краснаго или оранжеваго цвѣта. Въ воздухѣ носился особенный, душистый запахъ осени, навѣвающій тихое, грустное чувство. Наташа, работавшая съ ранняго утра, вышла отдохнуть немного и освѣжиться. Бакалинъ послѣдовалъ за нею. Они стали тихо ходить по узенькимъ дорожкамъ, обмѣниваясь отрывистыми фразами. Имъ было о чемъ говорить другъ съ другомъ, было о чемъ разсказать, но теперь они не спѣшили съ этимъ, они оставили разсказы о себѣ самихъ до будущаго времени и говорили о Ѳедоровѣ, котораго утромъ похоронили. Бакалинъ передалъ Наташѣ его исторію, насколько зналъ ее.

   — Боже мой, сколько горя на свѣтѣ!— невольно шепнула Наташа.

   — Да, вотъ еще недавно, еще третьяго дня, я испытывалъ такую тоску и безнадежность, что искренно сожалѣлъ о томъ, что меня не убили… Но теперь я очень счастливъ… и очень люблю жизнь… Вы домните, что говорилъ Ѳедоровъ… онъ сказалъ: «вы еще сами не знаете, какъ можете быть счастливы» — и онъ сказалъ правду.

   Наташа молчала. Ея доброе лицо загоралось новымъ свѣтомъ. Но она не поднимала глазъ на своего спутника, она смотрѣла внизъ, на землю, покрытую желтыми листьями, хоть и не замѣчала ни земли, ни листьевъ. Ея рука безсознательно поднялась къ груди и какъ будто собиралась удержать сердце, начинавшее сильно, сильно и странно биться. Что же такое сказалъ Бакалинъ? Покуда еще ничего,— только что онъ полюбилъ жизнь и счастливъ. Но Наташа ужъ понимала, понимала, что онъ хочетъ сказать и отчего онъ счастливъ.

   А, между тѣмъ, онъ замолчалъ и ничего не прибавилъ. Но вотъ они прошли еще нѣсколько секундъ, и она близко, близко разслышала вопросъ его: «правду ли сказалъ Ѳедоровъ?» и сама не знала какъ, а только отвѣтила, что «правду»…

   Они стояли, взявшись за руки, стояли радостные, счастливые и смущенные…

  

XVIII.

   Бакалинъ долженъ былъ вернуться въ Россію. Срокъ его отпуска истекъ, а борьба, въ которой онъ принималъ участіе, окончилась пораженіемъ сербскаго войска. Но онъ все еще надѣялся, онъ даже вѣрилъ, что окончаніе ея только временное, что она снова вспыхнетъ, по уже при другихъ обстоятельствахъ. Онъ остался до конца вѣрнымъ той идеѣ, которая стояла передъ нимъ, не загрязненная даже потоками крови и грудами человѣческихъ труповъ, служившихъ ей подножіемъ. Въ этомъ настроеніи Бакалина поддерживала и Наташа, продолжавшая проводить тревожные дни и безсонныя ночи надъ постоянно прибывавшими ранеными. Итакъ, было рѣшено: онъ поѣдетъ съ Петербургъ, устроитъ свои дѣла, выйдетъ въ отставку и вернется сюда. И онъ, и Наташа закончатъ свою работу только тогда, когда въ ней уже не окажется необходимости. Если судьба сбережетъ ихъ, они уже никогда не разлучатся болѣе, они вернутся въ Россію мужемъ и женою.

   Бакалинъ не откладывалъ своего отъѣзда, не старался лишній денекъ пробыть съ Наташей. Онъ хорошо понималъ, что можетъ только мѣшать ей, отвлекать ее отъ того дѣла, которому теперь она обязана отдавать все свое время. Разумѣется, каждая минута, проведенная съ нею, была для него такимъ полнымъ, такимъ непривычнымъ блаженствомъ. Но онъ нашелъ въ себѣ силу временно отказаться отъ этого блаженства. Если суждено счастье, оно придетъ и будетъ… И оно прійдетъ, и оно будетъ непремѣнно. Съ этою вѣрой онъ уѣхалъ отъ Наташи.

   Дорога незамѣтно промелькнула передъ нимъ. Онъ весь былъ погруженъ въ себя и не замѣчалъ окружающаго. И вотъ онъ опять въ Петербургѣ, и встрѣчаетъ его родной городъ, покрытый раннимъ снѣгомь, пронизываемый холоднымъ вѣтромъ, окутанный туманомъ и гарью. Вотъ онъ опять увидитъ знакомыя, блѣдныя лица, которыя почти даже совсѣмъ вышли изъ памяти во все это страшное, лихорадочное время… Что-то говорятъ они теперь? Какъ-то это встрѣтятъ?..

   — А! Вернулись! Герой, воитель!.. Батюшка, да какъ же вы похудѣли, загорѣли, какой чумичкой смотрите!.. Вотъ вѣдь, охота-то пуще неволи!..

   Это говорилъ правитель канцеляріи, провожая Бакалина до дверей «высшаго начальства».

   Графъ сидѣлъ передъ письменнымъ столомъ, сидѣлъ въ той же самой позѣ, какъ и тогда, три мѣсяца тому назадъ, будто съ тѣхъ поръ прошла одна минута. Каждый стулъ, каждая картонка съ бумагами, каждое перышко оставались въ томъ же положеніи. Бакалинъ хорошо зналъ, что и эта комната, и графъ, въ это обычной позѣ передъ столомъ, никогда не измѣняются, что надъ ними, не касаясь ихъ, проходятъ цѣлью годы. Но теперь все же ему показалось это страннымъ. Его самого подхватила такая полная жизнь, онъ столько пережилъ въ эти три мѣсяца, столько видѣлъ громадныхъ, неожиданнѣйшихъ измѣненій, столько прекратившихся существованій, мелькнувшихъ и навѣки исчезнувшихъ людей, что самая возможность подобной окаменѣлой комнаты являлась для него чѣмъ-то сверхъестественнымъ.

   Графъ, какъ и всегда это дѣлалъ, приподнялся со своего мѣста и любезно протянулъ ему руку.

   — Отъ души радъ васъ видѣть живымъ и здоровымъ,— сказалъ онъ.— А признаюсь, батюшка Николай Степанычъ, ужъ и не чаялъ я этого, много ли нашихъ добровольцевъ въ живыхъ осталось!.. И все-то даромъ, даромъ-съ!.. А вы даже и не ранены! Молодцомъ, солдатомъ!.. Ну вотъ вы и здѣсь… пощажены судьбою… ну, скажите мнѣ откровенно, теперь, когда показали свою способность переносить большія трудности… вѣдь, не поѣхали бы опять, вѣдь, не то себѣ представляли, что нашли на самомъ дѣлѣ… вѣдь, незачѣмъ было ѣхать… но для: чего-съ?!.

   Графъ ласково и наставительно усмѣхнулся.

   — Ваше сіятельство, не только бы я опять поѣхалъ,— отвѣтилъ Бакалинъ,— но даже и ѣду опять… Только затѣмъ и вернулся въ Петербургъ, чтобы дѣла устроить и подать вашему сіятельству просьбу объ отставкѣ…

   — Богъ съ вами! Что вы! Зачѣмъ же въ отставку?!.

   Бакалинъ улыбался.

   — Да, вѣдь, я давно бы ужъ долженъ былъ сдѣлать это, ровно десять лѣтъ тому назадъ,— заговорилъ онъ.— Я только удивляюсь, какъ могъ до сихъ поръ смотрѣть прямо въ глаза вашему сіятельству… Какой же я чиновникъ… вѣдь, я понятія не имѣю о томъ, что у насъ здѣсь дѣлается, вѣдь, я раза два въ годъ сюда и заглядывалъ.

   Графъ нѣсколько изумился, онъ еще ни разу въ жизни не слыхалъ ничего подобнаго.

   — Вы на себя клевещете, мой милый, и вы просто… разстроены сегодня…

   — Нѣтъ, тутъ дѣло простое, ваше сіятельство… я убѣдился, что совершенно неспособенъ къ гражданской службѣ, но въ то же время очень способенъ быть солдатомъ…

   — Вотъ какъ! Ну что жъ, доброе дѣло, только, признаться, я думалъ, что вы вернетесь разочарованнымъ. Ужъ очень дурно говорить стали… и факты… Но если такой благовоспитанный человѣкъ, какъ вы, не только не возмущенъ, но даже выходитъ въ отставку для того, чтобы обратно ѣхать въ Сербію… то я перестану вѣрить передаваемымъ фактамъ и начну заступаться за этихъ… добровольцевъ…

   Графъ былъ нѣсколько раздраженъ, онъ не любилъ, когда его чиновники, съ которыми онъ всегда былъ такъ любезенъ, выходили въ отставку. Но Бакалинъ даже и не вслушался хорошенько въ его фразу, ему было все равно. Онъ хотѣлъ только поскорѣе кончить дѣло и уйти изъ окаменѣлой комнаты.

   Графъ не сталъ его задерживать, ничего не разспрашивалъ о Сербіи и отпустилъ съ обычными любезностями, отъ которыхъ вѣяло холодомъ…

   Въ канцеляріи тоже не было задушевности и прежняго оживленія. Съ Бакалинымъ здоровались съ такими улыбками, какъ будто онъ былъ школьникъ, только что сотворившій какую-нибудь нелростительную глупость.

   — Господа, а по два процента изъ жалованья вы продолжаете выдавать?— неутерпѣлъ Бакалинъ.

   — Да! Ну вотъ! ну-ка вы, «Божьей рати воинъ», рѣшите наши сомнѣнія!— воскликнуло разомъ нѣсколько голосовъ.— Мы подписывали: впредь до*ъ окончанія войны… что жъ? Кончена война или нѣтъ?.. По нашему — такъ кончена…

   — Она еще едва началась,— проговорилъ Бакалинъ, стараясь уйти поскорѣе…

   Онъ поѣхалъ къ дядѣ.

   Тамъ его встрѣтили шумно и радостно и затормошили во всѣ стороны. Его разсматривали, разспрашивали, удивлялись, ужасались, содрогались… Но онъ все же ясно сознавалъ, что, несмотря на все это, къ нему опять-таки относятся какъ къ напроказившему школьнику.

   И самъ дядя, и красивый генералъ были налицо. Дядя прямо объявилъ, что «теперь видно, что вся эта игра не стоила свѣчъ», а генералъ презрительно толковалъ о «побѣжденныхъ» и кончилъ «синицей, хвалившейся зажечь море».

   Тоска и злоба одолѣвали Бакалина. Онъ готовъ былъ вынести всякія сужденія, всякія фразы, все, что угодно, только бы говорили это люди, бывшіе тамъ, все видѣвшіе, все знавшіе, прошедшіе трехмѣсячную школу лишеній, нужды, турецкихъ пуль и сербской трусости. Но онъ не могъ выносить, что человѣкъ, все время просидѣвшій дома и заботившійся только о самомъ себѣ, кладетъ, на далекое, чуждое ему, страшное дѣло свои безапелляціонные приговоры. Онъ старался отмалчиваться.

   — Согласитесь, однако,— убѣдительнымъ тономъ говорилъ генералъ,— согласитесь, что весь этотъ восторгъ и ужасъ, все это наше движеніе, было нѣсколько искусственно, фальшиво… маленькая игра въ добродѣтель и мужество… а главное — мода, мода!.. Я не говорю про васъ, вы человѣкъ свободный, одинокій и уже не юноша, вы имѣли полное право дѣлать съ собою, что вамъ угодно, вы не нарушали этимъ своихъ обязанностей… Но эти юные добровольцы, кидавшіе старыхъ матерей, которыя только въ нихъ и видѣли себѣ поддержку, эти юные и старые люди, бросавшіе женъ и дѣтей, иногда безъ куска хлѣба… и устремившіеся на призывъ идеи… да это просто безнравственно! Какъ вамъ угодно — это безнравственно! Какое право они имѣли? Какая тутъ идея! Тутъ просто, въ большинствѣ случаевъ, по крайней мѣрѣ, одно только честолюбіе, желаніе сыграть роль, порисоваться… вотъ, молъ, я какой герой! Вы тутъ сидите дома, а я иду братьевъ спасать, кровь за нихъ проливать, бросаю все, что мнѣ мило и дорого, всѣмъ жертвую… вотъ, молъ, я каковъ! На что способенъ!.. Милый ты мой, да если ты могъ такъ легко броситъ то, что тебѣ дорого, значитъ, оно не очень-то ужъ дорого… кого жъ это ты бросилъ?— Мать старуху больную, которая съ голоду безъ тебя умирать станетъ, которой ты отравишь, страхомъ и мученіемъ за себя, каждый часъ, каждую минуту!.. Жену и дѣтей, которыя, если тебя тамъ убьютъ, не будутъ знать куда дѣваться… Нѣтъ, воля ваша, тутъ не геройство, и наше общество сдѣлало большую ошибку, подзадоривая этихъ господъ и имъ аплодируя…

   — Вы напрасно любезно исключили меня изъ числа обвиняемыхъ вами,— отвѣтилъ Бакалинъ.— Это только случайность, что я одинокъ; но если бы даже у меня, были и семейныя обязанности, я, кажется, сдѣлалъ бы то же самое, то есть оставилъ бы и жену, и дѣтей, какъ бы они мнѣ ни были дороги… Но, конечно, если бы я кормилъ ихъ своими трудами, еслибъ пришлось оставить ихъ на нищету и униженія, я долженъ былъ бы побороть себя и остаться… въ этомъ я съ вами совершенно согласенъ… Только, вѣдь, такихъ мало было изъ добровольцевъ, и указывать на нихъ, какъ на типъ, невозможно…

   — Да незачѣмъ было и ѣхать-то… развѣ, чтобъ умереть, такъ, вѣдь, это и здѣсь легко сдѣлать… Ну, скажите, какъ на духу, неужели вы ни разу не пожалѣли о томъ, что поѣхали?..

   — Ни разу… и опять ѣду.

   Генералъ пожалъ на это только плечами, а Бакалинъ ушелъ поскорѣе въ большую залу, гдѣ давно ужъ его поджидала кузина Оля. Она одна только не разочаровалась въ лѣтнемъ движеніи. Она закидала вопросами, она глядѣла такими восхищенными, свѣтлыми глазами, что Бакалинъ невольно подумалъ: «вотъ будущій другъ для меня и Наташи…»

   Онъ вернулся къ себѣ довольно поздно, объѣздивъ кое-кого изъ знакомыхъ, побывавъ и на Васильевскомъ островѣ, куда свозилъ письмо и порученія Наташи. Тамъ тоже одна маленькая дѣвочка глядѣла на него съ восторгомъ и заливалась радостными слезами, слушая про Наташу.

   — А насчетъ будущаго Наталіи Алексѣевны вы успокойтесь,— сказалъ онъ, прощаясь, хозяйкѣ дома.— Ея будущее — мое будущее… Изъ письма ея все увидите.. Завтра у васъ буду непремѣнно…

   Вечеромъ онъ писалъ Наташѣ: «сегодня я усталъ и измучился гакъ, какъ никогда послѣ самаго длиннаго перехода и жаркаго дѣла. Измучили и утомили меня языки людскіе… Мы съ вами многаго ужъ ожидали; но дѣйствительность превзошла ожиданія. Я засталъ періодъ строгихъ осужденій. Чего, чего не наслушался! Одно, что сначала меня выводило особенно изъ терпѣнія, а теперь просто смѣшить начинаетъ, это: какимъ образомъ здѣшніе ораторы могутъ серьезно смотрѣть другъ на друга. Они почти наизусть выучиваютъ газетныя статьи. Одинъ начнетъ сначала, другой продолжаетъ, третій опять сначала. Просто ежедневный экзаменъ какой-то или репетиція домашняго спектакля. Однако, объ нихъ довольно; конечно, все грустно; но вѣдь тутъ ничего не подѣлаешь… Теперь я думаю о другомъ, я думаю о нашемъ дѣлѣ. Я уѣзжалъ сюда съ такими надеждами, я вѣрилъ, что скоро все должно разрѣшиться, что довольно ужъ было ужасовъ и они не могутъ продолжаться. Но теперь я начинаю убѣждаться, что все запуталось до послѣдней степени — отсюда виднѣе… По какая бы безнадежность ни окружала насъ, нельзя покладать руки. Чтобы ни случилось, нужно додѣлывать крошечную частицу великаго дѣла, выпавшую на нашу долю. А потому я ѣду, ѣду даже скорѣе, чѣмъ предполагалъ и, значитъ, скоро опять увидимся… Я съ ужасомъ помышляю о томъ, что бы было со мною теперь, если бы васъ у меня не было. Къ прежней своей жизни я никогда бы ужъ не могъ вернуться, а то, что стало моей новой жизнью, то, что казалось мнѣ еще недавно близкимъ и возможнымъ, отдаляется все больше и больше… Но теперь, если даже все пошатнется и рухнетъ… у насъ все же останется громадное сокровище — наше личное счастье. И оно намъ простится, но только если мы всецѣло уйдемъ въ него въ послѣднюю лишь минуту, совершивъ ради «величайшаго въ мірѣ несчастія» все, что въ нашихъ силахъ…»