Ванька

Автор: Вересаев Викентий Викентьевич

   Викентий Вересаев

Ванька

Рассказ приятеля

  

   OCR Busya, 2010-04-28.

  

   Года три назад я работал монтером на одном большом петербургском железоделательном заводе. Как-то вечером, в воскресенье, я возвращался домой с Васильевского острова. Дело было в июне. Поезд пригородной дороги, пыхтя, мчался по тракту вдоль Невы; империал был густо засажен народом; шел громкий, пьяный говор.

   — А что, дяденька, в Александровское село доеду я на этой машине? — обратился ко мне мой сосед, толстогубый парень с крепким, загорелым лицом. Он был в пеньковых лаптях и светло-сером зипуне, на голове сидела громадная облезлая меховая шапка. Серою деревнею так от него и несло. Несло, впрочем, и водочкою.

   — Доедешь, — ответил я.

   — А тебе на которо место? — спросил его сосед по другую сторону, старик сапожник.

   — Значит… в Александровское село!

   — Я понимаю, что в Александровское… Место-то которое? Какая улица?

   — Не знаю я…

   — Эх ты тетка Матрена!.. Давно ли в Питере?

   — В Питере-то?

   — Да, в Питере-то!

   — Нонче утром приехал… Значит, в селе Александровском земляк у меня, у него я пристал. А сейчас к дяде ездил на шашнадцатую линию, — у господ кучеряет… Винца, значит, выпили с ним…

   — Как же ты теперь домой попадешь, дурья ты голова? Нужно знать, какая улица — раз, как номер дому — два! — поучающе произнес старик.

   — Он думал, тут деревня ему, — отозвался из-за спины скамейки фабричный парень. Спросил: «Где тут, братцы, Иван Потапыч живет?» — а ему всякий: «Вон-он!..» Нет, подожди, — эка ты, брат, какой!

   — Должен был адрес спросить! — поучал старик.

   — Вер-рно! — с удовольствием согласился парень в шапке и тряхнул головой.

   — Вот теперь и ищи земляка своего!

   — Ты какой губернии-то? «Скопской»? — быстро спросил фабричный.

   — Скопской.

   — Ну, во-от!.. Скопской, — сразу видно!

   Кругом засмеялись. На парня сыпались насмешки. Он потряхивал головой, затягивался цигаркою, самостоятельно сплевывал и с большим удовольствием повторял: «Верно!.. Правильно!..»

   — Вот тебе село Александровское, приехали. Слезай, ищи земляка!

   Парень торопливо встал и спустился вниз. Слегка пошатываясь, он быстро пошел посреди улицы, потряхивая головою и мягко ступая по мостовой пеньковыми лаптями. На перекрестке неподвижно стоял городовой. Парень снял перед ним шапку, с достоинством тряхнул волосами, надел шапку и гордо зашагал дальше. Вскоре он исчез в сумраке белой ночи…

   Дня через два мне дали на заводе нового подручного. Я тогда работал на линии. Передо мною предстал мешковатый парень, в огромных сапожищах и меховой шапке. Это был мой сосед по конке.

   Он проработал у меня с неделю. Смех было иметь с ним дело, а иногда прямо невмоготу.

   — Иван, подай лестницу!

   Иван, глазеющий на мою работу, начинает медленно шевелиться.

   — Лестницу?… Ка-акую?

   — Да давай скорей лестницу, че-ерт!! «Какую»!..

   Иван не торопясь берет лестницу и, ворча, начинает ее прилаживать к стене.

   — Сам черт! На-ка!.. Чего орешь?

   В нем совсем не было заметно той предупредительной готовности принимать насмешки и ругательства, какую он проявил тогда на конке. Напротив, весь он был пропитан каким-то милым, непоколебимым чувством собственного достоинства, которое совершенно обезоруживало меня.

   Пошлешь его на станцию:

   — Сбегай, принеси дюжину патронов, да поскорей, пожалуйста!

   Иван тяжело пробежит десяток шагов и идет дальше, солидно и убийственно медленно шагая своими сапожищами. Ждешь, ждешь его. Через полчаса является, словно с прогулки.

   — Где ты пропадал?

   — Где? А ты куда посылал?

   — Чертова ты перечница! Пять минут сбегать, а ты полчаса ползешь!.. Квашня!

   — Чего орешь-то! — хладнокровно возражает он.

   Присели мы с ним как-то покурить.

   — Ты бы, Иван, должен бы меня побольше уважать, — сказал я. — Ведь я над тобою выше стою.

   — Черта ли мне тебя уважать!.. На-ка! — изумился Иван. И он с любопытством оглядел меня своими круглыми глазами, словно выискивал, — за что же это, собственно, я претендую на его «уважение»?

   Необычно было с ним беседовать, — совсем с другой планеты спустился человек. «Жена моя из Подгорья к нам приведена…» Словно о корове рассказывает. Или сообщает, что отец письмо прислал, велит к Ильину дню выслать пять рублей, а то отдерет розгами. Это двадцатилетнего-то мужика… И обо всем рассказывает так, как будто иначе и не может быть.

   Через неделю его взяли на станцию. Однажды мой всегдашний подручный загулял, и мне снова дали на день Ивана. Опять явился он в своих сапожищах, медленный и солидный, при взгляде на которого сердце начинает нетерпеливо кипеть.

   — Ну ты, дубовая голова, подбери губы! Давай тали заправлять! Живо!

   Иван молча нагнулся, взял веревку и стал поспешно продевать ее в блоки. Продевает и все молчит. Я покосился на него: что это с ним?

   — Ты что же не ругаешься? — сконфуженно спросил я. — Обругали тебя, ты должен ответить.

   Иван молчал.

   — Что же ты молчишь?

   Он исподлобья взглянул на меня и вдруг самодовольно ухмыльнулся.

   — Нешто я не понимаю? Небось ты мне старшой! Я против тебя не могу слов говорить!

   И весь день был со мною смирен и испуганно почтителен.

   Как-то поздно вечером я зашел на нашу электрическую станцию. Помощник машиниста возился около паровой машины; дежурный у доски, повернувшись к доске спиною, читал «Петербургский листок». Иван неподвижно стоял у стены и пялил сонные глаза на ярко освещенные циферблаты вольтметров и амперметров.

   Следом за мною вошел наш мастер. Засунув руки в карманы кожаной куртки, с папироской в зубах, он остановился, посвистывая, в дверях. На лицах присутствующих мелькнула мимолетная улыбка, все насторожились.

   Вдруг лицо мастера налилось кровью, глаза свирепо выкатились.

   — Ванька, где мятла?! — гаркнул он.

   Иван вздрогнул и быстро отделился от стены.

   — Мятла… Мятла… — растерянно повторил он своим псковским говором. Он схватил стоявшую в углу метлу и стал быстро мести дощатый пол.

   — Я на тебя негодяй, десять рублей штрафу запишу! — орал мастер, топая ногами как сумасшедший. — Ты для чего тут приставлен, дубина стоеросовая?… Это что? Это что?

   И он указывал рукою на окурок, валявшийся около решетки динамо-машины.

   — Поднять!.. Что за беспорядок?!

   Я в изумлении смотрел. Что это тут за салонный паркет, на котором и окурку нельзя валяться? Кругом посмеивались.

   Оказалось, дело было просто. Иван и на станции держался тем же деревенским обломом, совершенно не понимавшим всех тонкостей почтительности и подчинения; он и шапку снимал перед мастером, и не садился при нем, а все-таки во всей его манере держаться сквозило глубокое и несокрушимое чувство своего достоинства; смешно станет — захохочет и скажет, отчего ему смешно; обругают — огрызнется. Мастер взялся за его муштровку. Иван обратился для него в предмет забавы. Как только он замечал, что Иван стоит без дела, так сейчас же делал свирепое лицо и орал громовым голосом:

   — Ванька, где мятла?!

   Запуганный, сбитый с толку, Иван беспомощно и очумело метался теперь под тучею непрерывных начальственных окриков мастера. Пол электрической станции действительно превратился по своей чистоте чуть не в салонный паркет, но все-таки на нем всегда можно было найти соломинку, спичку или обрывок проволоки, из-за которых снова поднималась история.

   Однажды, когда мастер в моем присутствии заорал на Ивана, я не выдержал.

   — Простите, господин мастер, вы просто издеваетесь над человеком! — резко сказал я. — Если вы взыскиваете с метельщика за каждый окурок, так потрудились бы запретить тут курить…

   — Что такое? В чем дело? — невинно и озабоченно спросил мастер, близко подходя ко мне.

   — В том дело, что этот парень сюда не в шуты нанят, а вы из него потеху делаете для себя. Что ему, все время без перерыву пол мести, что ли?

   — А это до вас касается? — с ядовитою почтительностью ответил мастер. — Ты что ж стоишь, негодяй?! — злобно крикнул он на остановившегося Ивана. — Это что?! Видишь, сор! Чтоб сейчас же чисто было!

   Иван испуганно бросился мести. Своим вмешательством я только повредил ему. Мастер, недолюбливавший меня, еще свирепее набросился на Ивана, и что против него можно было сделать? Мастер следит за чистотою станции, — это его право и обязанность.

   Иван весь был теперь олицетворением какого-то очумелого испуга и обратился во всеобщее посмешище даже для своих же товарищей чернорабочих. Ночью, когда он спал (спал он всегда как мертвец), какой-нибудь шутник подкрадывался к нему и во все горло гаркал в ухо:

   — Ванька, где мятла?!

   Иван вскакивал, как от пружинки.

   — Мятла… мятла… — испуганно повторял он сквозь сон и начинал метаться по комнате, отыскивая метлу.

   Дружный хохот приводил его в себя.

   Вскоре я уехал из Петербурга в Луганск. Года два я работал на южных заводах, потом воротился в Питер. Опять тот же завод на тракте, мастерские, разбросанные по широкому двору, приглядевшаяся электрическая станция.

   Однажды вечером, сдав дежурство, я вышел из станции. Пошабашившие рабочие, с черными, маслянистыми лицами, в ожидании гудка толпились у выходных ворот. Сторожа в кожаных картузах неподвижно стояли у барьеров. Я присоединился к толпе.

   Была метель; широкий заводской двор белел ярко-голубым светом электрических фонарей; от станции неслось равномерное пыхтение, клубы пара, словно громадные, растрепанные белые птицы, метались под ветром по двору и проносились влево, за ярко освещенную механическую мастерскую.

   Толпа прибывала. Старики стояли, устало сгорбившись, молодые нетерпеливо переминались и стучали ногою об ногу.

   — Что ж гудка нету? Охрип, что ли? — сердито сказал стоявший передо мною слесарь, ежась и пряча руки в рукава.

   — Чего прешь вперед? — ворчали сзади. — Видишь, люди стоят.

   — Э, дура, боишься, каша дома перепреет?

   — Нет, ребята, у него Манька нынче заждалась!

   — Народу-то сколько, ба-атюшки! И кто их столько нарожал, чертей? — изумлялся кто-то.

   В порывах метели носились и обрывались сальные шутки, ругательства. Нетерпение росло, увеличивавшаяся толпа напирала сзади, и свободный круг перед воротами суживался. Отметчики ругались и осаживали народ назад.

   К калитке прошел мастер литейной мастерской, толстый, с поднятым меховым воротником.

   — Сторонись, ребята, начальство идет! — с ироническою почтительностью скомандовал кто-то.

   — Брюхатое! — прибавил голос из толпы.

   — Как бы, ребята, в калитке не застрял… Сторож, раскрой ворота!

   Мастер не оборачивался и прятал голову в воротник, чувствуя на себе враждебное внимание принужденной ждать толпы.

   Рядом со мною стоял токарь, лет сорока пяти, с черно-седою бородкою. Он сонно моргал глазами, и его худощавое лицо казалось при электрическом свете мертвенным; лицо было умное и хорошее, но глаза смотрели вяло, с глухим, глубоким равнодушием ко всему.

   — Больно уж ты что-то уморился! — сказал я.

   — С полночи работаю, — коротко ответил он.

   — Что так?

   — Прогулял два дня. Четыре рубля штрафу да четыре заработку — восемь целковых… Нужно наверстывать… До полночи посплю, а там опять пойду ось точить.

   — Все работать… Когда же жить?

   Он устало махнул рукою.

   — Наша жизнь уж пропита!

   — Три дня этак проработаешь — опять запьешь.

   — Понятное дело…

   За станцией, дрожа и покрывая свист метели, оглушительно загудел гудок. Толпа колыхнулась и устремилась к барьерам. Ворота распахнулись. Теснясь и спеша, рабочие пятью узкими потоками двигались между барьерами к воротам. У конца барьеров сторожа обыскивали выходящих, быстро проводя у каждого рукою спереди и сзади. Мы с соседом втиснулись в барьер и продвинулись к выходу. Перед нами плотный и неуклюжий сторож тщательно и не торопясь ощупывал высокого рабочего.

   — Да ты скоро? — сердито крикнул токарь. — Полчаса ждать тебя тут! Вшей, что ли, ты ищешь у него?

   — Поговори у меня! — хладнокровно произнес сторож.

   Он пропустил обысканного рабочего.

   — Что стали? — крикнули сзади, напирая.

   — Ну, дедо, держись!.. Дави, ребята!

   — Черти! Кишки выдавили!..

   Толпа стремительно наперла сзади и вытолкнула стоявшего впереди токаря, так что он проскочил мимо сторожа.

   Сторож повернулся быстро и неуклюже, как медведь, поймал токаря за рукав, а другою рукою сорвал с него шапку и отбросил ее далеко в снег.

   У токаря блеснули глаза.

   — Ах ты негодяй! — крикнул он. — А если я с тебя шапку сорву?!

   — Знай порядок! Куда прешь? — грубо ответил сторож.

   — Ступай подыми шапку! — яростно крикнул токарь, наступая на него. Толпа грозно зароптала.

   — А в контору хочешь? — выразительно спросил сторож.

   — Вот тебе контора!

   Токарь сорвал со сторожа картуз с бляхою и швырнул его навстречу метели.

   Сторожа схватили токаря.

   — Веди его в контору!

   — Погодите, любезные, мы все в контору пойдем! — сказал я. — Мы там справимся, смеете ли вы с нас шапки срывать.

   Старшего отметчика в проходной конторе не было: он как раз ушел за чем-то. Мы остановились в ожидании. его у входа. Сторож стоял и крепко держал токаря за рукав.

   — Не держи меня, я сам не уйду! — бешено крикнул токарь, вырывая руку.

   — Ты у меня поговори! — пригрозил сторож и схватил его снова.

   Сторож был теперь без шапки. Я вгляделся в него: крупные губы, странно знакомое лицо под волосами в скобку…

   — Ванька, да это ты?! — с удивлением воскликнул я.

   — Вот те и Ванька! — грубо ответил сторож.

   Наши показания не повели ни к, чему. Токаря уволили с завода, а сторож остался. Массивный и неуклюжий, он стоит у ворот, застыв в тупом величии. Этакого грубого скота я еще не встречал. Думаю, недолго до того, что как-нибудь в укромном месте его изобьют до полусмерти.

   — Да, вот те и Ванька!..